Мы отправилися в путь; ни единый вид не поражал моего взора; тщетно старались со мною начати слово; душа моя повержена была во единое чувствие скорби. Погруженный в уныние и не ведая, куда мы идем, приведен я стал наконец к Бутофису, который принял меня в число своих рабов.
Се повесть лютых зол моих. Исполненное печалию сердце мое и не хотящее до сего часу никому поведати свое мучение, хотя сие утешение несчастным едино остается, изъявило пред тобою все свое страдание. Я открыл тебе злодеяния братий моих. Между тем, не сумнюсь я, чтоб ныне раскаянием они сами не терзались; добродетель восприяла конечно в душах их владычество свое... Ты плачешь о бедствиях моих. Коликое блаженство предвещает мне твоя чувствительность! Ты оживишь скорбную жизнь мою и возвратишь веселие в дом отца моего».
Иосиф умолкает. Приятное действие, произведенное в нежном сердце тишиною после сладостного пения, есть то самое чувствие, которое Далуку исполняет; она предается нежнейшему сожалению; слезы ее, неприметно ей самой, лиются из очей ее; все, кажется, сокрылось от ее взору, она не видит уже и самого Иосифа. Наконец, вышед из сего глубокого уныния, восстает она, обещает юному рабу скончати бедствия, толь неправедно его терзающие, и шествует к своим чертогам. Успокоенный ею, Иосиф отирает свои слезы и в сень возвращается.
ПЕСНЬ ТРЕТИЯ
Далука, возвратившаяся в свои чертоги, успокоиться хотела, но образ Иосифа, не исходящий из ее мыслей, отгонял сон от очей ее: казалось ей, что, будучи еще в сени несчастного, устремляя на него взор и пленяя слух свой приятным его гласом, внимала она прежалостнейшей повести; она чаяла еще зрети текущие слезы Иосифовы: тогда, не могши сама от слез удержаться, находила удовольствие проливати оные, воображая, что с ним купно она плачет. Но едва воспоминает ту часть его повествования, которая изображает толь живо нежнейшую любовь его, уже слезы ее остановляются, смертный яд терзати ее начинает, прелестная скрывается мечта, она обретает себя едину и страшится вопросити смущенную свою душу.
«Кое смятение, — рекла она потом, — кое невольное смятение объемлет мое сердце? Возмущенная истинным о нем сожалением, хотела я познати несчастия Иосифовы; мне бедствия его казалися моими; он исполнил мое желание; я могу оные окончить: наутрие будет он свободен, я возвращу его... Кому?.. Объятиям Селимы?» От сея единой мысли она вострепетала.
«Несчастная! — рекла потом. — Так истинно сие, ты любишь! Се тот самый смертный, о коем, не зная его, воздыхало твое сердце, коего требовала ты от всея природы и коего отсутствие вселяло в тебя отвращение ко всем прочим веселиям... О, коль судьба моя несчастна! Я уклоняюсь от торжеств ненавистного мне брака и прихожу в сии места спокойствия искати; надеялась я, приемля участие в тишине сего уединенного жилища, обрести более здесь владычества над моим сердцем; но в сем самом жилище спокойству моему встречаются новые препятствия, и я пылаю огнем, противным долгу моему!.. Сколь позорно сие признание! Ты, которая отвергла любовь целого двора, забыв ныне гордость твоея природы, ты унижаешь себя воздыхати о рабе своем. Но что вещаю я? Иосиф в рабстве ли родился? Если он, как я себя ласкала, не рожден от бессмертных, то не достоин ли он родитися от них? Предки его были мирные цари, окруженные детьми и стадами своими. Если боги и привели его в неволю, то, может быть, сие для того сотворили, чтоб привести его в мои объятия; но хотя бы он простый токмо был раб, кое увенчанное чело более приятностей имеет? Кто подобен ему, кто может соединити в себе толико благородства с толикою простотою?.. Куда ведет тебя твое безумие? Иль на уже забыла, что сердце твое не в твоей более власти, что ты навеки отдала его другому, что честь и добродетель велят сей огнь тебе тушити? Но что! Или пламень сей не может быти невинен? Или тот уже преступник, чье сердце любовь ощущает? Строгие законы брака воспретят ли мне имети удовольствие видети и утешати несчастного, внимати из непорочных уст его повествованию несчастной его жизни, преклоняти слух мой ко гласу его лиры, слезы мои соединять с его слезами, с ним купно воздыхати, вещати ему о любви моей, прияти уверение о нежности его... Ах! что рекла ты? Или забыла уже то, что он другую обожает? Тот, коего чтила я нечувствительным, сколь нежно признавался предо мною в любви своей! Но ведает ли он, что я его люблю? Дерзает ли он и помыслити о сем? Не мне ли должно победити робость его, и могу ли я единую минуту в том усумниться, чтоб он не жертвовал мне своей Селимой!» Таковы были смятенные чувствования, коими терзалася Далука.