Рек он, и более не мог Иосиф сопротивлятися сердцу своему; очи его встречаются со взором Итобала, который сим зрелищем смягчается; тогда, подобно источнику, ничем не держимому, лиются слезы его, и из глубины сердца своего восклицает он гласом, удивившим всех его братий; он устремляется в объятия Симеона и вопиет: «Я брат ваш Иосиф!» От сего слова все стали неподвижны: они возводят на него взор свой и, познав его, хотят радость свою изъявити, но внезапный страх пресекает их восхищение. Единый Вениамин радостный испускает глас. Симеон трепещет в объятиях Иосифа, отторгается из рук его, уклоняется от ласки, коей себя чтил он недостойным, и к ногам его упадает. Иосиф восставляет его. «Я брат ваш,- рек он им. — Рувим! Неффалим! и все вы, восстаните, приближитесь ко мне, я вам прощаю. Богу угодно было мое несчастие, да возмогу помощи Египту и дому родительскому; колико я блажен! Я вкушаю удовольствие спасти жизнь вашу!.. Симеон! почто не приемлешь ты свидетельства горячности моей? Един вид твоего раскаяния велел мне все уже забыти, не устрашися обняти брата своего».
Тогда Симеон проливает источник слез из очей, в коих прежде горел отчаяния огнь; еще не смеет он воззрети на Иосифа, но токмо держит его в своих объятиях, прижав к трепещущей груди своей. Все сыны Иаковли приближаются и обоих братий окружают. Вениамин берет руку Иосифову и слезами своими ее орошает. Иосиф оставляет тогда Симеона и устремляется к юнейшему брату; долгое время держат они в объятиях друг друга, раскаяние не возмущало сии нежные их ласки. Наконец Иосиф объемлет всю свою братию, каждого своими орошает слезами; вдруг слышится и радостный крик и рыдание скорби, смешанные с приятным именем брата, кое всех уста единогласно повторяют.
Сии гласы проницают стены сих чертогов. Пентефрий и все Иосифовы други притекают на сие нежное зрелище, и слезы их лиются со слезами сих братий; Вениамин паче всех пленял их зрение. Сынове Иаковли в живости своего чувствования не видят зрителей, их окружающих. Иногда глас раскаяния исходит из сердец, исполненных дружеством, и объятия их возмущает; Симеон биет в перси своя, и каждый из них упрекает себя в участии, которое приял во общем злодеянии. Но Иосиф взирает на них нежными очами. Уразумевают они язык его, прерывают свое раскаяние и слезы свои остановляют.
ПЕСНЬ ОСЬМАЯ
Нощь, навлекающая тени и отверзающая тем взору нашему великолепное зрелище вселенныя, царствовала на поверхности земли, и спокойная луна, окруженная пленяющим своим величеством, к небесам тихо восходила. Сынове Иаковли наслаждались упокоением; единый Иосиф с Вениамином сну еще не предавались. Держа един другого руки и искав места уединенного, шествовали они в поле, вкушали по сильном восхищении тишину приятную, и души их без помощи слова изъяснялися безгласным дружества языком, подобным языку умов небесных; нощное молчание сему чувствованию вспомоществовало.
Иосиф, начав наконец слово свое: «Дражайший Вениамин, — рек ему, — я стал уже известен о том, что мне всего драгоценнее: скорбь не умертвила Иакова и Селиму; братия мои, поверженные в жесточайшее раскаяние, не удалили раба того, коего послал я в дом родительский; сей несчастный, конечно, погиб на пути своем; но ты, может быть, не ведаешь того, что во время твоего младенчества происходило, или, может быть, слабое токмо воспоминание об оном сохраняешь. Ты слов моих силу разумеешь: я хощу знати, как отец мой и Селима свое несчастие познали; трепещу я, страшась, не ведает ли Иаков вину своих сынов: жестокосердо было бы вопрошати мне о том моих братий; в присутствии Симеона не хотел я часто повторяти и имя моей возлюбленной, но оное неволею из уст моих исходило. К тебе я обращаюсь: невинно сердце твое, ты никогда не изменил бы братскому дружеству, и ты можешь вещать о преступлении, не терзался стыдом. Нощь приближается, и воцарившаяся окрест нас тишина ко сну зовет смертных, но сладость ее не толико мне любезна, колико беседа о возлюбленных нам людях».