Внемли, что любовь соделовати может. В конце сени твоея стояло вязовое древо, которое долженствовало покрывати брачную сень твою. Селима вырезала на древе сем имя твое. Во единый день, когда исполненными слез очами взирала она тщательно на сии дражайшие знаки: «Если б я могла, — рекла она, — начертати здесь, так же как имя его, и некие черты его лица!» Едва пришла мысль сия, уже рука ее изображает уста твои; но, важнейшее восприяв намерение, отсекает она ветви древа и единый токмо пень его оставляет. Никто не смущал ее в сем уединении, и мы не ведали о ее предприятии, но во единый вечер призвала она в сень свою меня и Иакова. Коль велико было удивление наше! На месте древа мы образ твой узрели; по языческому повествованию, люди некогда превращались в древеса, но здесь бездушный пень оживлялся под десницею Селимы. Се твои черты, стан, се сам ты предстоишь взору нашему; ты был в том образе, в каковом зрели мы тебя в несчастную минуту разлучения нашего; ты простирал к нам руки, и слезы лилися по твоим ланитам. Иаков, пораженный удивлением и радостию, чаял, что в сию минуту приходит тень твоя нас утешати. Я устремляюся к сему дражайшему изображению, все трое мы его объемлем и слезами своими его орошаем. «Коликого плача стоило мне сие приятное упражнение! — рекла нам Селима. — Чем более я в оном успевала, тем сходнее были сии черты с теми, кои врезаны в сердце моем, тем паче возмущался дух мой. Иногда среди дела сего внезапная мечта уверяла меня, что зрю я моего супруга пред собою. «Иосиф! — вопияла я, — куда ты от нас сокрылся? Как возмог ты оставити меня?» Тогда железо упадало из рук моих, и я не исходила из сего мечтания в ином виде, как объемля сие нечувственное древо». Тако нам вещала Селима. В сем священном уединении, устремя очи на твое изображение, мы беседовали о тебе едином. Тайным входом приходил отец мой из сени своея в сие посвященное слезам место; казалось нам иногда, что носится окрест нас тень твоя и что образ твой смягчается от гласа скорби нашея.
Между тем, чем более возрастал я, тем паче лица моего черты твоим подобны были. Время умножало сие сходство, и Селима, иногда взирая со Иаковом нежными на меня очами: «Се глас его, — вещали они, — се чело его, уста, власы». Радовался я о сем подобии, и в чистом источнике любил я зрети в себе образ твой. Часто, в умилении души своей, нарицал меня отец мой именем Иосифа. Как прекрасные плоды на чуждое прививаются ветвие, тако в душу мою преселял он твои добродетели.
Я видал редко братий моих: Симеон паче прочих, не терпя, без сомнения, сходства моего с тобою, убегал моего взора. Неффалим токмо любил со мною быти, ты един был виною нашея беседы. Во единый день рек он мне, что хощет поведати некое важное мне таинство, и, удалясь от всех со мною, вещал он мне несчастий твоих повесть. Коль возрадовался я, услышав, что ты еще живешь на свете! Но коликая скорбь прерывала сие веселие! Ты был мертв для нас, как прежде. Суди о моем страдании: мне надлежало заключити таинство сие в сердце моем; возвестив о сем Иакову и Селиме, обновил бы я, а может быть, и усугубил бы их отчаяние, и сколь ни ужасен казался мне Симеон, но довольно был он уже казним своим раскаянием и без того, чтобы навлещи родительское на него проклятие.