Кроме всегда ясныя сферы религии, сильнейшая подпора в несчастии остается одно справедливое почитание к самому себе. Пусть честный человек спросит себя в несчастии: кто его повсюду утесняет, кто его явно презирает, клевещет, безобразит? По большей части — невежды и ослы. Такие люди столько же мало могут быть друзьями просвещенного, как злодеи — добродетельного мужа. Честно быть в них несчастливу. Всякий умный человек должен сей мысли твердо держаться; он должен знать, что по своим добротам не уйти ему от скаредов; но если уже одолел их наглость, если клевета, пресмыкаясь, только шепчет, если за глаза только язвят его, тогда мыслит он с усмешкою: им нужно сложить с себя бремя, которое их удручает.
Надежда на счастие, на сие неожидаемое стечение причин, нами непредвидимых, спасает человека в опасности, возвышает его сердце и уменьшает ту робость, которую стесненная в самой себе душа ощущает, когда, наполнясь великим предприятием, взирает на опасности, к побеждению предстоящие. Сия надежда на счастие произвела отважный поступок в первой юности находившегося Цесаря, во время его пленения на острове Фармакузе между киликийскими морскими разбойниками, кои тогда по большим своим флотам и бесчисленным судам были владетелями моря и кровожаждущими в свете людьми. Цесарь послал всех своих по городам для собрания денег и остался один с своим врачом и двумя служителями у сих варваров, коих так презирал, что, ложась спать, приказывал им быть тише и не мешать сну его. Киликияне потребовали за ею освобождение только двадцать талантов; Цесарь стал тому смеяться, как будто бы они не знали, сколь знаменитого пленника имеют, и обещал им пятьдесят талантов. В течение почти сорока двух дней шутил и играл он бесстрашно с сими дикими, составлял и читал им речи и стихи и называл их невеждами и варварами, когда они тем не трогались; часто с усмешкою грозил всех их перевешать, и лишь только из плена свободился, то с несколькими кораблями, кои нашел в Милезийской пристани, пошел прямо к Фармакузе на сих разбойников, коих большую часть покорил и всех их на крестах распял. Точно сия же надежда произвела в Цесаре бодрость, оказанную им за несколько времени пред Фарсальскою битвою на маленьком судне, когда, в рабской одежде сокрывшись, пошел навстречу флоту позади оставшегося Антония и, при опаснейшем волнении, вдруг вскочив и схватя за руку трепещущего кормщика: «Не робей, — сказал ему, — ты везешь Цесаря и его счастие». Коломб предчувствовал, что есть Америка.
Один верит, что родился к несчастию, а другой к счастию. Как игрок в целый вечер играет дурно для того, что начал играть несчастливо, так первый будет, конечно, несчастлив, потому что в робости и нерешимости ни на что не отваживается и что сия нерешимость поставляет его у других в презрение. Последний счастлив потому, что отваживается на то, на что без дерзости отваживаться можно, и что ясный счастия луч умножает тотчас и ту вышнюю надежды степень, которая называется доверенностию, и от других к нему почтенно. Доверенность к самому себе родит терпеливое выжидание времени и ревнование к самому же себе произойти свои прежние дела новыми, затмить приобретенные достоинства большими и за счастием гнаться, пока его достигнет. Но великие духи суть всегда те, кои при больших пременах вещей человеческих никогда в счастии не надмеваются и никогда в несчастии не отчаиваются.
Отсюда ясно, что благородное почитание самого себя дает действительно нам силу возвышаться над человеческими слабостями, устремлять способности наши к похвальным предприятиям, никогда духу рабства не давать места, никогда не быть рабом порока, повиноваться гласу своего предопределения, не унывать в несчастии и надеяться на счастие.
Неизреченно нужно, чтоб сие возвышение природы, сия доверенность к силам своим возбуждалась в первой юности. Надлежит во младые еще души вселять любовь к добру, к красоте и величеству. Надлежит представлять им добродетели в трогающих примерах, чтоб они любили добродетель. Надлежит подавать им большие понятия о их способностях, дабы дерзали они быть добродетельными; все представлять им в лицах, проницать сердца их вещающими образцами дел великих, возбуждать их страсти чувствительными предметами. Швейцарам дают читать Лаватеровы швейцарские песни и Соломона Гирцеля исторический опыт тамошней конфедерации; сии книги представляют очам их те времена, где великая душа была всего превыше, где честные нравы обретали всеобщее почтение и иройские добродетели всеобщую хвалу. Юность способна к тому прекрасному пламени, которое пылало в сердцах древних ироев, и к благородному желанию собирать лавры на том месте, где достойные их предки пожинали оные. Изображение благих пряной, повествование добродетельного деяния действует тотчас, влечет душу к удивлению и волю к подражанию.