Буде по смерти моей останется на мне столько долгов, что жена моя лучше захочет отказаться от наследства, нежели иметь хлопоты с моими кредиторами, то в таком случае сим завещаваю платить ей из доходов моих по тысяче по осьмисот рублей на год, то есть указные проценты с 30 000 руб., кои могут быть почитаемы в остатке от ее движимого имения. Для лучшей верности оставляю я у душеприказчика моего на сию сумму вексель, который по ее требованию должен быть заплачен — хотя с продажею потребной части из деревень моих; ибо сию сумму по доверенности жены моей я действительно получил. Сей в 30 000 рублей вексель писан 3 июня 1786 года на имя с.-петербургского 1-й гильдии купца Германа Клостермана, которого прошу надписать оный в свое время жене моей, [Подписи те же.]
ПОЛИТИЧЕСКОЕ РАССУЖДЕНИЕ О ЧИСЛЕ ЖИТЕЛЕЙ У НЕКОТОРЫХ ДРЕВНИХ НАРОДОВ
Ни разум, ни искусство не подают нам нималого основания, откуда бы можно было заключить, что свет есть вечен и неразрушим. Непрестанное и стремительное движение материй, насильные перемены, кои действуют во всех частях, различия, примеченные в телах небесных, явные следы, равномерно как и предание о всемирном потопе или об общем смешении элементов, — все сие доказывает неоспоримо, что здание мира сего подвержено гибели и что через повреждение или разрушение должен он перейти из сего состояния в другое.
Таким образой, надлежит, чтобы мир сей имел свое младенчество, юношество, совершенные лета и старость, как всякая нераздельная часть, которую он заключает; и вероятно, что люди, животные и семена имеют участие в сих переменах.
Должно думать, что в цветущем веке мира человеческий род должен иметь более силы, разума и тела, крепчайшее здравие и более естественной способности, должайшую жизнь и сильнейшую склонность к умножению рода своего с потребною силою оное исполнить. Но если общая система вещей и обращение человеческого общества подвержено сим родам постепенных перемен, то они бывают столь тихи, что невозможно приметить в короткое время, что всякая история или предание содержит. Стан, сила тела, долгота жизни, пространство бодрости и духа, кажется, до сего почти равны были во всех веках. Науки и художества процветали действительно в одном веке, а в другом приходили в упадок. Но мы можем приметить, что в то время как достигали они пышной степени совершенства у одного народа, то, может быть, всем соседям оного совсем они не были известны, и хотя был когда век, в котором приходили они в крайний упадок, но, однако, в последующих воскресали и распространялись по всей земле. Итак, сколько возможно познавать вещи примечанием, то, кажется, не было общей перемены в человеческом роде. И когда принять то за справедливое, что свет, как и животное тело, имеет естественные успехи с младенчества до старости, то, несмотря на сие, останется всегда неизвестным, достиг ли он той степени совершенства или гибели.
Следственно, не можно из того заключить, что естество человеческое пришло в упадок, и всякий, кто справедливо рассуждает, не примет отсюда нималого доказательства о многолюдстве древнего народа и не определит никакой системы в рассуждении мнимой младости или силы мира.
Сии общие физические причины должны выключены быть от сего спора.
М. ТУЛЛИЯ ЦИЦЕРОНА РЕЧЬ ЗА М. МАРЦЕЛЛА
Сей день окончил долговременное молчание, избранные сенаторы, которое наблюдал я во времена сии, не от страха, но от печали и стыда; равномерно сделал он начало, которое желал я и чувствовал, изъяснять мнении мои по прежнему обыкновению, ибо как могу в молчании оставить таковую кротость, столь необыкновенное и неслыханное милосердие, таковой порядок всех вещей в вышнем правлении и, наконец, невероятную и почти божественную премудрость. Когда вам, почтенные сенаторы, и республике возвращен Марцелл, то почитаю я сохраненною и возвращенною не только его, но и мою власть и голос. И действительно, весьма я огорчен был, когда видел не в одном со мною благополучии такого человека, который одни имел со мною обстоятельства. Я не мог сам себя принудить и почитал за несправедливое продолжать древнее жизни моей обыкновение, разлучен будучи с последователем и подражателем трудов моих и стараний, равно как с спутником и товарищем моим. Итак, дозволил мне ты, К[ай] Цесарь, прежнее мое и запрещенное обыкновение жизни и тем подал некоторый знак надежды о благополучии всея республики. Я мог то приметить по многим, по большей же части по себе самом, но за несколько времени почти и по всем, что ты, возвратя Марцелла сенату и римскому народу, упомянув особливо о его преступлении, предпочитаешь власть сенаторскую и достоинство республики собственным огорчениям и подозрениям. Но он плоды жизни своей, употребленной на пользу, собирает в сей день с общего согласия сената и твоего вышнего и важнейшего повеления, из чего ясно видишь, сколь великая похвала в данном благодеянии, когда в полученном таковая есть слава. Благополучен тот, счастием коего не менее все, как и сам он, обрадованы. Чего по его заслугам и по справедливости он достоин, ибо кто превосходит его благородством, честностью, старанием о полезных науках, невинностью или другою еще добродетелью, достойною славы.