«Ты это из какой книжки рассказываешь? — смеялся кто-нибудь из мальчишек. — Читал я где-то такую байку».
«И совсем не из книжки! — вскакивал Митя, готовый броситься на обидчика. — С папаней было. В точности! У него и справка есть, с печатями...»
«Справка с печатью — это теперь для вас плевое дело. Любую сварганите», — вскользь бросал кто-нибудь из мальчишек, намекая на то, что отец якшается с кулаками и выдает им ложные справки.
Митя бледнел, сжимался, и у него пропадала всякая охота рассказывать о партизанской славе отца.
«Враки все это, враки! — убеждал он самого себя. — По злости на него наговаривают».
Проходила неделя, другая, и отец вновь срывался, начинал пить.
А хуже всего было то, что по вечерам, ближе к ночи, к нему приходили какие-то незнакомые люди, и отец почему-то отправлял Митьку с Серегой ночевать к тетке Матрене.
Зачем они являлись к отцу, о чем разговаривали, Митя не знал.
Как-то раз, искушаемый любопытством, он спрятался за печкой, чтобы подслушать, но был сразу же замечен отцом и получил от него такой силы «леща», что у мальчика, кажется, до сих пор горит щека.
У Осьмухиных обычно Митя почти не спал, в голову ему лезли всякие страшные мысли, а наутро он возвращался домой серый, с запавшими глазами, словно после тяжкой болезни.
«Маешься, председателенок! — жалели его соседки. — Поди, вся душа изболелась...»
Митя не знал, где у него душа и как она может изболеться, но ему и в самом деле казалось, что в груди у него что-то ноет, сжимается, кровоточит...
ПЛЕННИК ПОНЕВОЛЕ
Войдя в дом, Митя, к большой радости, никого не обнаружил. Не было ни чужих людей, ни пьяного отца.
Мальчик отыскал в сенях старое ведро, взял коробок спичек и полез в подполье. Пригнувшись, он пробрался в дальний угол, где была свалена картошка, и быстро наполнил ею ведро.
Потом полез обратно. Не успел он высунуть из подполья голову, как услышал шаги в сенях и приглушенный говор. Дверь открылась, и в избу вошел отец, а с ним еще кто-то, двое или трое. Митя, не вылезая из подполья, прикрыл лаз половицами и замер.
— Куда складывать будем? — донесся до него сверху отрывистый голос, и Митя сразу узнал голос Ильи Ковшова.
— Тащите в подполье, — ответил отец. — Места много, да и надежнее будет.
В ту же минуту в щель между половицами пробился желтый свет — должно, в избе засветили фонарь или лампу.
— Сгружай, ребята, неси мешки! — скомандовал Ковшов, и Митя почувствовал, что дядя Илья остановился около лаза в подполье и принялся нашаривать железное кольцо в половице.
Половица приподнялась, на Митину голову и плечи посыпался мусор, и мальчик едва успел отползти в угол.
«Мешки... подполье... Зачем все это?» — пронеслось в голове, и вдруг его пробил холодный пот. Он понял: отец прячет чужой хлеб! Так вот зачем его с Серегой отсылали из дому!
Лаз между тем открылся, и Ковшов с фонарем в руках спустился в подполье.
Митя, как мышонок, притаился за бревенчатой клеткой, что служила фундаментом для печки. Лицо его было залеплено густой паутиной, в горле першило от пыли.
В лаз спустили первый мешок с зерном, за ним второй, третий... Ковшов, выбрав свободный от картошки угол, принялся волоком оттаскивать туда мешки. Они были толстые, пузатые, как откормленные боровы.
Митя не сводил с мешков глаз.
Что же ему делать?
Вылезти сейчас из подполья, броситься к отцу, умолить его прогнать Ковшова и всех мужиков, которые таскают мешки с зерном, — и пусть они увозят свой хлеб куда хотят. Ведь папаня же председатель, ему нельзя заниматься такими делами. И согласился на это он лишь потому, что его опоили вином. А протрезвится — и сам не рад будет.
Но нет, отец, кажется, не так уж пьян. Он поторапливает мужиков, сам подает мешки в подполье.
Тогда, может, выскочить из подполья, распахнуть окно и закричать на всю улицу? Пусть знают, что делается у них в доме! Сбежится народ, хлеб заберут, а Ковшова и его отца арестуют.
Ворону — тому так и надо! А вот какими глазами он, Митя, будет смотреть на людей? И как они с Серегой будут жить без отца? Митю охватила противная дрожь, и он еще глубже забился в угол.
Вот если бы выскользнуть из подполья незаметно, как невидимка, убежать к тетке Матрене, залечь на печь — будто он ничего не видел, ничего не слышал. Но как убежишь, когда тут и Ковшов, и отец, и мужики?..
— Шабаш! — отдуваясь, сказал Ковшов, заталкивая в угол последний мешок. — Попомни, Кузьмич: шестьдесят четыре мешка под тобой. Твои восемь... Любые... — Он вылез из подполья и закрыл лаз.
— Не прикажете ли расписочку выдать? — насмешливо спросил Горелов.
— Обойдемся и так. Мы с тобой и без расписки крепко спутаны... — Ковшов долго отряхивался от паутины, потом спросил: — А ребятня твоя не пронюхает?
— Голову оторву! — мрачно заявил Горелов.
— Голова головой, а лучше бы забить подполье-то. Или вот сундук на лаз передвинуть.
— Можно и сундук, — согласился отец.
Митя бросился к лазу и толкнул руками половицы. Но было уже поздно. Над его головой со скрипом и визгом протащили по полу сундук, и он прижал половицы.
Мите показалось, что он сейчас вот-вот закричит и позовет отца. Но мальчик сдержал себя — он слишком много узнал за этот час. Митя прикусил палец и ткнулся в угол, на сухую землю...
Забыв про налипшую на волосы паутину, Степа молча сидел на сундуке. Теперь, после рассказа Мити, ему все стало окончательно ясно.
Так вот куда попал хлеб дяди Ильи!
А как Ворон искусно разыграл спектакль с похищением зерна из амбара, как ловко разжалобил он мужиков и опутал понятых, как по-правдашнему плакала и причитала тетка Пелагея! И даже Филька в то утро показался Степе таким несчастным и пришибленным.
«Сколько же лиц у людей, — думал Степа, — и как понять, какое лицо настоящее и какое поддельное, какое слово верное, а какое лживое и черное?»
И он вспомнил бабушкину сказку про оборотня. Был тот оборотень злой и коварный, но всегда являлся к людям с ласковой улыбкой и добрым словом.
А как трудно жить, когда тебя обманывают! И кто скажет Степе, сколько еще оборотней встретится на его пути и как научиться разгадывать их сразу, не мучаясь и не ошибаясь?
Молча сидели на лавке и Митя с Таней.
— Что ж теперь будет-то? — спросила девочка, когда молчание стало тягостным и почти невыносимым.
— Оборотень он! — как бы про себя проговорил Степа.
— Кто оборотень? — не поняла Таня.
— Дядя наш... Ворон... И надо его на свежую воду вывести! — Степа поднялся. — Пойдемте вот к Рукавишниковым... Или к уполномоченному.
И тут случилось неожиданное.
Митя, сидевший на лавке с понуро опущенной головой, вдруг подбежал к Степе и бестолково замахал перед его лицом руками:
— Ага! Жаловаться пойдешь? Доносить? А про меня с Серегой ты подумал? Папаню заберут — как мы жить будем? Я тебе тайну доверил, а ты вон что... Еще друг называешься!..
Опешив, Степа чуть отступил назад. Возбужденный Митя кинулся к двери, набросил на петлю крючок, обеими руками ухватился за скобу и выкрикнул:
— Не пущу! Не смей! Никуда не пущу!..
Степа долго смотрел на приятеля.
— Пойми ты... Тут такое дело... Нельзя нам скрывать...
Митя вдруг обмяк, выпустил дверную скобу и, скривив лицо, опустился на порог:
— Меня же папаня со свету сживет...
— Никто тебя не тронет, — поморщившись, успокоил его Степа.
— Ой, Степа, ты не шути! — шепнула Таня. — Дядя Тиша, он такой... особенно во хмелю... Может и покалечить!
Она с тревогой и жалостью посмотрела на Митю: мальчик сидел на пороге, и слезы текли у него по щекам. И это Дубленый, Митька Горелов, который не плакал даже тогда, когда насквозь пропорол ржавым гвоздем ступню!