— Может быть, вы, товарищи, робеете, что нас тут много собралось? А как же вы говорите, что в сороковом году обязательно на выставку поедете? Там еще больше народу будет. Совсем растеряетесь да такой чепухи нагородите, что и слушать будет стыдно, — прогонят вас из Москвы!..
Они управились позже всех — обошли все бригады, осмотрели агролабораторию, поглядели в амбарах семена, заходили на квартиры к колхозникам и кончили свою работу в конторе — подсчитали по отчетам урожайность и доходность разных отраслей, расход трудодней и прочее, чем нужно было подытожить проверку соцдоговора.
Капитон Иванович исписал весь свой блокнот. Он посерьезнел, не шутил больше, стал молчалив и сосредоточен, расспросил лишь Коржова, Василису Абраменко и Замятина о результатах проверки по их отраслям, записал себе еще кое-что и больше до самого вечера ни с кем не говорил; готовясь к собранию, обдумывал, что надо будет сказать. Дядюшкин-младший перед собранием пригласил всех колхозников «Маяка революции» пообедать в клуб, где в одной из комнат накрытые столы давно ждали гостей. Капитон Иванович и там, выпив две стопки водки, покраснел только, но не разговорился, ел мало, сидел за столом недолго, встал, отошел в сторону, к окну, и, пока продолжался обед, похаживал молча из угла в угол.
Коржов, указывая на него, подмигнул Дядюшкину-младшему:
— Сочиняет — на вашу голову. За вашу хлеб-соль…
В зале клуба шумно и весело. Духовой оркестр, — гордость хуторского колхоза, живущего на отшибе, вдали от всех благ станичной культуры, — играет вальсы и польки, нестройно, фальшиво, но с таким оглушительным треском и грохотом, что даже лампы мигают. Девчата танцуют впереди в свободном от скамеек кругу.
— Видал? — кричит на ухо брату Дядюшкин-преседатель, указывая на оркестр. — Это уж мое начинание.
— Дело неплохое, — отвечает Дядюшкин-бригадир. — Штука в колхозном хозяйстве полезная… А чего они так тянут в разные стороны, козла дерут?
— Не напрактиковались еще. Я их недавно только стал допускать сюда, а то все ходили в лес, подальше от людей, там репетировали. Ничего, подучатся!..
На дворе уже темно. Разбушевался холодный ветер, валит снег. Колхозники, входя в клуб, топчутся на пороге, сметают веником снег с сапог, отряхивают шапки. Шофер «Маяка революции», Федя Малюк, тревожно поглядывает в окно: как оно там, не занесет ли дорогу, покуда соберутся ехать домой?
Скамейки в клубе уже заняты, а народ все подходит. Дядюшкин, поднявшись на сцену, оглядывает зал. Собрание будет необычное. Несмотря на плохую погоду, явка, как никогда, — если не все сто процентов, то около этого. Он делает знак капельмейстеру, чтоб прекратил музыку, снимает свою кавалерийскую, с синим околышем, фуражку, кладет ее на стол, приглаживает руками встрепанные волосы.
— Начнем, товарищи! — говорит он.
После выборов президиума Дядюшкин не сразу покидает сцену, задерживается на минуту, чтобы объявить повестку дня и «направить» собрание.
— Сегодня у нас, товарищи, один вопрос — проверка соцдоговора. Докладывать будут наши гости. Просьба соблюдать тишину. Семечки можно отставить на время, давайте потерпим немножко. Девчата! Вы что ж задом наперед к президиуму повернулись? Феклуша! Настя! Вы куда пришли — на посиделки? Сядьте аккуратней. А это что за пацаны в углу? Чего вы сюда забрались? Живо домой, спать! Пропустите их там. Вот активисты какие, ни одно собрание без них не обойдется!.. Ну, можно начинать. Семен Трофимыч! Руководи.
Председательствует на собрании бригадир Семен Трофимович Елкин, человек средних лет, хмурый, небритый, с прокуренным, хриплым басом, в очень растрепанном одеянии. На нем грязная ватная стеганка, под ней пиджак, засаленный и рваный, рубаха, не убранная в штаны, все это нараспашку, без пуговиц. На голове кепка из телячьей шкурки, местами совершенно облысевшая, с надломанным, отвисшим книзу козырьком. Он никогда не снимает ее, а лишь передвигает со лба на затылок и обратно. Сейчас Елкин насовывает кепку наперед и немного набок, чтобы защитить козырьком глаза от яркого света большой керосиновой лампы, стоящей на столе, и предоставляет слово комиссии.
Со скамейки первого ряда, отведенного для гостей, поднимается Коржов и идет на сцену. Он с трудом протискивает свое огромное тело в узкую дверцу, за кулисами в тесноте задевает что-то плечом и роняет с грохотом на пол, чем вызывает сдержанный смех в зале, при выходе из-за кулис к столу опять застревает в дверях, отчего жидкие фанерные стены трясутся и, кажется, вот-вот рухнут, — смех в зале возрастает, — наконец, красный, смущенный, рванувшись, преодолевает последнее препятствие, оставив на дверной скобе кусок меховой оторочки полушубка, и становится у стола президиума, выпрямившись на просторе во весь рост.