— Или оно вам не болит? — говорит возмущенно Василиса Степановна, бросая недобрые взгляды на председателя и завхоза «Красного Кавказа». — Или из вас, руководителей, никто туда не заглядывает? Какие постройки, сколько капиталу вложено! Для чего же было тогда и строить это все? Бедные животные! Поглядели мы на ваших коровок — прямо сердце болит. Грязные, в сырости стоят, окна соломой позатуляли. И еще их же и виноватят! Спрашивали доярок: почему такой низкий удой? Говорят — коровы плохие. А вот я хотела бы еще вашего животновода спросить: как он понимает? Вот только беда — не можем найти его. Целый день ищем — где он есть? Никита Алексеевич! Ты тут?
— Тут! — отвечает за Пацюка враз несколько голосов из дальнего угла.
— Ну, слава богу, а то мы уже думали, может, побег на Кубань топиться со стыда.
— Эге! — подает кто-то реплику. — Заставишь его! Он у нас не дюже совестливый.
— Так что ж за причина, Никита Алексеевич? — продолжает Абраменко. — У нас две тыщи литров, а у вас пятьсот. Кто виноват — коровы?
— Бугаи, — негромко отвечает один из колхозников «Красного Кавказа» с явным намеком на что-то всем известное. Вокруг вспыхивает смех.
— Может, и бугаи, вам лучше знать, но коровы ни при чем. Коровы у вас неплохие; свиньи, верно, ни к черту, — крысы, а не свиньи, давно бы уж надо сбыть их и завести племенных, чтоб и корм зря не переводили, а коров хаять не приходится, коровы хорошие, есть такие, что раздоить — по три тыщи литров дадут. Но откуда же ему быть, молоку? Рациона правильного нету, кормовые единицы не учитываются. Стали спрашивать доярок и бригадира, а они смотрят на нас как на иностранцев: что это за диковина — кормовая единица? Им эти слова совершенно даже непонятные. Вот навоз — это понимают, потому что по колено в навозе ходят и коровы и доярки… Эх вы! Еще соревнование с нами заключили! Куда вам, грешным, с нами тягаться?
— Разрешите спросить у животновода, — встает Максим Петрович Дронов. — Ответь на вопрос, Никита Алексеевич: можно ли складывать сено к коровнику под самую крышу? А если цигарку кто бросит — и сено сгорит и коровник? Отвечай. Да где же он есть? Пацюк!
— Есть такой, — поднимается в заднем ряду Пацюк, полный, с длинными украинскими усами мужчина, в кубанке набекрень. — Чую. Где ж там под самую крышу? Вы бы очки надели.
— А ты не серчай, Никита Алексеевич! — оборачивается к нему Дядюшкин-председатель. — Терпи! К чему это — очки? Нехорошо. Отвечай по существу.
— Э-эх, так его растак!.. — срывается с места дед Абросим Иванович Чмелёв, пробирается между рядами скамеек и идет к сцене.
— Куда ты, дед? — машет на него рукой Семен Елкин. — Куда? Вернись, рано еще. Прение еще не открывали.
— А мне оно и не нужно, твое прение, — отвечает дед. — Настигло время сказать — и скажу, и не перебивай меня, ради Христа, а то брошу. — Дед останавливается. — Как же я этого не люблю, ну вас к чертовой матери! Когда б ни начал — то, говорят, какой-ся рыгламент не вышел, то не открывали еще, то уже закрыли. Тьфу, чтоб вы провалились! — поворачивает обратно.
— Так еще комиссия не кончила. Нельзя, Абросим Иванович, порядок ломаешь, — убеждает Елкин.
— Ничего, дайте сказать деду, — говорит Капитон Иванович. — Мы подождем. Иди, иди, Абросим Иваныч!
— Валяй, Абросим Иваныч!
— Дать деду слово! — несется из зала.
— Ладно, нехай выскажется, — говорит Елкину Дядюшкин. — Ты, Абросим Иваныч, только поприличней выражайся. Тут — женщины.
— А это как придется, — отвечает дед. — Не ручаюсь, — и идет к сцене.
— Граждане колхозники колхоза «Красный Кавказ»! — начинает Абросим Иванович пространно и торжественно. — До каких пор будут приезжать к нам люди и колоть нам глаза нашим животноводством? Может, оно вам, верно, не болит, как вот гражданка Абраменкова сказала, но мне болит, потому что хоть мое дело и маленькое, я — сторож, но причисленный к этой отрасли, и считаюсь как работник животноводства. Ей-богу, истинно говорю вам — терпение уже лопается!.. Тут спрашивали, кто виноватый, вот и я как раз об них хочу сказать, об этих самых сукиных сынах, кто довел наше животноводство до ручки, растак их… кмх! Да… У меня должность такая: хожу кругом двора, звезды считаю и чего-чего только не передумаю за ночь! Припомню и что раньше было, еще до извержения царя, и гражданскую войну, и вот стану сам с собой рассуждать: что у нас такое, в нашем колхозе, с животноводством получается? Прочее хозяйство в гору идет, а животноводство — вниз. В чем тут гвоздь забитый? Да в самих руководителях, по-моему! Сколько уже у нас заведующих переменилось! Милиён! И все без толку. Прямо не везет нам на них, либо место у нас такое, богом проклятое. Был Степка Журавлев — этот, барбос, начал выручку за молоко пополам делить: половину в кассу, половину в карман. Скинули его, судили, назначили Фаддея Кузьмича. Кузьмич полгода поработал — помер. Ну, царство ему небесное, это со всяким может случиться. После него поставили Гаврилу Отрыжкина. Такой был захудалый да больной, подкормился сливками — начал выбрыкивать, дояркам проходу не дает, прямо удержу нет. Скандалы у нас каждый день, мужья ревнуют, жен терзают. Скинули и Отрыжку. После Отрыжки еще штуки три сменилось, и все такие же: либо не в курсе, либо с какой-ся придурью. Назначили, наконец, нам Никиту Пацюка. Ну, думаю себе, этот поведет дело! Парень наш, красный партизан, командиром взвода был у нас в отряде. Человек пожилой, с понятием. Ну, и что ж из него получилось? И этот старый козел по той же дорожке пошел!..