— Двенадцать га! — сказал зло Васька. — Эх, хухры-мухры, трактору бы тут на один день! — Он плюнул и яростно заколотил топором.
Васькина злость передалась мне. Срезая ветки, я с силой, зло нажимал ножом, будто дрался с противником. Пот полз мне в глаза, но я даже не вытирал его, а только сдувал.
Шалаш получился на славу! Васька напихал туда сена, кинул два одеяла с телеги и вздохнул, посмотрев на теток: они сделали еще три хода вдоль поля.
Напротив нас тетки остановились.
— Васька! — крикнула одна. — Водицы подтащи-ка!
Васька схватил ведро, исчез за кустами, а когда появился, через край ведра переплескивалась вода.
"Тут, значит, и ручей есть", — подумал я и подошел вслед за Васькой к женщинам.
— Матвеевна, — сказал Васька, поднимая ведро, — вы ну-ка отдохните, а мы с Кольчей попашем.
Я думал, Матвеевна скажет: "Ну куда вам!", — откажет просто-напросто, но она молча кивнула головой. Пот струился с нее ручьями, а худая посерела от натуги, и большие глаза ее, кажется, стали еще больше.
Тетки полили и пошли к шалашу. Васька поил лошадь.
— Но, но, — ласково приговаривал он, то поднося ей ведро, то отнимая. — Не торопись, зайдешься! Погоди, золотко! — Прямо как с человеком разговаривал.
Потом я вел лошадь под уздцы, как показал мне Васька, а сам он держал плуг. Напившись и передохнув, лошадь шла веселее, бойко пофыркивала, и наш ряд получался ничем не хуже соседних. Мне не терпелось обернуться, поглядеть на Ваську, а еще больше не терпелось попросить его дать попахать мне. Но лошадь шагала, я должен был внимательно смотреть вперед.
Наконец Васька пробасил: "Тпрр-ру!" — и лошадь послушно стала, натруженно дыша.
— Васька! — потребовал я. — Теперь моя очередь!
Он усмехнулся, недоверчиво поглядел на меня, но кивнул.
Я взялся за скользкие ручки плуга, Васька чмокнул, и лошадь двинулась.
Лошадь сама тащила плуг, а я только должен был ровнять ряд, но это получалось нелегко.
— Налегай! — крикнул мне Васька. — Глубже паши!
Я послушно налег, прошел несколько метров и вдруг почувствовал, как налились тяжестью руки. Когда я вел лошадь под узду, идти было легко по твердому полю, теперь же я шел по паханой мягкой земле, ноги проваливались и деревенели. Пот застилал мне глаза, я уже не наваливался, чтобы борозда выходила глубже, я просто держался за плуг, а лошадь и Васька и эта железная штуковина с острым ножом тащили меня за собой, как на прицепе.
— Ну вот, — сказал Васька, останавливая коня.
Я с трудом разжал онемевшие руки и отшатнулся от плуга. В голове гулко стучала кровь, пот капал с подбородка. Я утерся рукавом, едва дыша.
Мне было стыдно за свою немощь. Я думал, Васька меня крепко обругает, но он неожиданно похвалил:
— Молодец, Кольча!
Мы поменялись местами и пошли дальше. Васькина похвала меня успокоила, приободрила. "Да нет, — подумал я, — не так уж и плохо для первого раза. Вот кабы я все время в деревне жил, выходило бы не хуже Васькиного".
Я посмотрел вокруг себя еще раз, мысленно обмерил поле. Ему, казалось, не было конца и края.
Лошадь стала, тяжело поводя боками, тетки подошли к нам.
— Ну, мужики, — сказала, посмеиваясь, худая, — уважили, спасибо. А теперь идите.
— Макарыч-то тебе задаст, — сказала Матвеевна, глядя на Ваську.
— Ну его! — пробубнил он, утирая пот.
Матвеевна чмокнула на лошадь, та нехотя двинулась вперед, а мы с Васькой пошли в деревню.
Дорога вела в гору, и понурая лошадь да две фигурки возле нее долго были видны нам.
Мы молча оборачивались, молча вглядывались в них и молча шли дальше…
— Николка, — прервал молчание Васька, — батя-то не пишет, когда вернется?
— Никак не отпускают, — ответил я.
— Отпустят! — вздохнул Васька. — Скоро всех солдат отпустят! — И усмехнулся: — Наших вон всех отпустили.
— Как? — удивился я. — Уже всех?
Но как-то странно сказал это Васька.
— А у нас и возвращаться-то всего шестерым пришлось, — ответил Васька. — Двое сразу в эмтээс подались. Один без ноги, милиционером работает. Дядю Терентия председателем выбрали. Да двое еще бригадирят.
— И все? — спросил я, не подумав.
— И все, — ответил Васька спокойно, но я уже вспомнил, как говорил вчера председатель про счет фашистам.
Я остановился.
— Шестеро? — спросил я испуганно. — А сколько же на войну уходило?
— Мужиков шестьдесят, — ответил Васька. — Это сразу, как войну объявили. Да потом еще парней забирали, кто подрастал. Душ семьдесят.
Мы остановились на вершине холма и в последний раз обернулись на двух теток и коня.
— Кабы хоть половина, — сказал задумчиво Васька.
Он вздохнул и резко отвернулся. Мы пошли торопливо, чуть не бегом.
— А вот ежели, — спросил, не глядя на меня, Васька, — отец бы твой не вернулся? Ну, погиб. А мать бы твоя нового отца привела?
— Как это — нового? — пожал я плечами. — Отец один, другого не бывает…
— Ну ладно, — перебил меня Васька, — снова бы замуж вышла! Не понимаешь, что ли? Чо бы ты делать стал?
Он говорил зло, раздраженно, и я удивился: что это с ним?
— Что делать, что делать? Не остался бы дома! Сбежал!
— Куда? — недоверчиво засмеялся Васька, будто это его касалось.
— В ремеслуху, например, — ответил я, — или в детдом. Соврал бы, что у меня никого нет.
— В детдом! — зло воскликнул Васька.
— Да ты чо ерунду-то мелешь? — удивился я. — Ежели да кабы, то во рту росли грибы!
— Это я так, — оказал он, криво усмехаясь, — вообще…
Чтоб сократить путь, Васька свернул с дороги, и мы пошли тропой через густо заросшее поле. Васька наклонился на ходу, сорвал что-то, остановился. В руках у него был стручок. Он размял его и высыпал на ладонь желтые горошины.
— Переспел уже, — сказал Васька, — а убирать некому, — и отправил горошины в рот, аппетитно зачавкав.
— Горох, что ли? — спросил я и, обрадовавшись, начал рвать стручки.
— Ты это чо, ты чо? — воскликнул Васька.
— Горох рву, — ответил я удивленно. — Не видишь?
— Нельзя же, дурень, — сказал он. — Горох колхозный, увидят, еще засудить могут.
— Засудить! — усмехнулся я. — Как это — засудить?
— А так, — ответил Васька нерешительно, — за хищение колхозного имущества. Ну да ладно, — сказал он, вздыхая, — только по одному карману наломаем, понял? По карману, не больше.
То ли давно мы не ели, то ли просто горох оказался вкусный, но за ушами у нас аж пищало.
— Ты это, — сказал мне смущенно Васька, — стручки-то пустые подальше в сторону кидай, а то увидят.
— Ну, и увидят? — засмеялся я.
— Увидят — другие нарвут, — сказал Васька. — А если каждый по карману наломает, какой убыток, как думаешь?
Я пожал плечами, но пустые стручки стал бросать подальше от тропки.
— Меня до войны, — улыбаясь, сказал Васька, — знаешь как отец ремнем выдрал! Вот так же надергал я полную пазуху гороху, прибег домой, на стол вывалил, улыбаюсь, — мол, глядите, добытчик, в дом гороху принес. А отец снял ремень с гвоздя и так меня отходил! Пискун, говорит, ты голобрюхий, и откуда, говорит, в тебе кулак взялся! Я тогда-то не понял, что за кулак, уж потом, в школе, объяснили. Но как отец порол, помню. И как кулаком обозвал — тоже…
Васька улыбался, словно отцовская порка ему теперь в удовольствие казалась. Потом сразу нахмурился. Мы стояли перед конторой.
— Айда! — позвал меня Васька к себе на работу. — Посидишь, поглядишь.
Мы вошли в избу.
— Тебя за смертью посылать! — прогнусавил из-за своей конторки Макарыч. — Сводку обсчитать надо, в район передать, а тебя носит, лешак подери!
Васька промолчал, выразительно посмотрев на меня: мол, видишь.
— На столе бумаги, давай считай скорее, — велел Макарыч, — потом поговорим, при Терентии.
Васька тоскливо зашелестел бумагами, подвинул к себе счеты, начал громыхать костяшками, Макарыч скрипел ржавым, что ли, пером. Я оглядывал контору — ряд старых стульев, портрет и забавный телефон на стене, похожий на скворечник, только с ручкой.