- Позвольте! Господин Моро был так добр...
- О, не спорю!
И Делорье принялся расхваливать Фредерика, а потом постепенно стал его чернить, изобразив человеком, не помнящим добра, себялюбивым, скупым.
- Я думала, сударь, что он вам друг.
- Это не мешает мне видеть его недостатки. Так, например, он плохо умеет ценить... как бы это сказать?.. ту симпатию...
Г-жа Арну перелистывала толстую тетрадь. Она прервала его, попросив объяснить ей какое-то слово.
Он склонился к ее плечу, и так близко, что коснулся ее щеки. Она покраснела; этот румянец воспламенил Делорье; он поцеловал ее руку, впился в нее губами.
- Что вы делаете, сударь?
И вот, стоя у стены, она уже глядела на него большими негодующими глазами, и от этого взгляда он застыл на месте.
- Выслушайте меня! Я люблю вас!
Она рассмеялась, рассмеялась резким, неумолимым, убийственным смехом. Делорье почувствовал такую ярость, что готов был задушить ее. Он сдержался и с видом побежденного, который молит о пощаде, сказал:
- Ах, как вы неправы! Я бы не стал, как он...
- О ком это вы?
- О Фредерике!
- Ну, господин Моро меня мало интересует, я ведь сказала вам!
- О, простите, простите!
Он язвительно прибавил, растягивая слова:
- А я думал, вы настолько не безучастны к нему, что вам доставит удовольствие узнать...
Она побледнела. Бывший клерк прибавил:
- Он женится!
- Женится?
- Через месяц - самое позднее, на мадмуазель Рокк, дочери управляющего господина Дамбрёза. Поэтому-то он и уехал в Ножан, только поэтому.
Она поднесла руку к сердцу, как будто ей нанесли сильный удар, но тотчас же схватилась за звонок. Делорье не стал ждать, чтобы его выгнали. Когда она обернулась, его уже не было.
Г-жа Арну почти задыхалась. Она подошла к окну подышать свежим воздухом.
По ту сторону улицы, на тротуаре, упаковщик, сняв сюртук, заколачивал ящик. Проезжали экипажи. Она затворила окно и опять села. Высокие соседние дома напротив скрывали солнце, и в комнату падал холодный свет. Детей не было дома; вокруг было тихо. Все как будто отступились от нее.
«Он женится! Может ли это быть?»
Ее охватила нервная дрожь.
«Что это? Разве я люблю его?»
И вдруг она ответила себе:
«Да, да, люблю!.. Люблю его!..»
Ей казалось, что она падает куда-то глубоко, что ее падению нет конца. Часы пробили три. Она слушала, как замирает звон. И продолжала сидеть на краю кресла, улыбаясь все той же улыбкой, неподвижно глядя вперед.
В тот же день, в тот же самый час Фредерик и м-ль Луиза гуляли по саду, которым г-н Рокк владел в конце острова. Старая Катерина издали следила за ними. Они шли рядом, и Фредерик говорил:
- Помните, как я вас брал с собой за город?
- Как вы были добры ко мне! - ответила она. - Вы мне помогали делать пирожки из песка, наливали мне лейку, качали меня на качелях...
- А что сталось с вашими куклами, которых вы называли маркизами и королевами?
- Право, не знаю!
- А ваш песик Черныш?
- Утонул, бедняжка!
- А «Дон-Кихот», в котором мы вместе раскрашивали картинки?
- Он до сих пор у меня!
Фредерик напомнил ей о ее первом причастии и как она была мила во время вечерни в белой вуали и с большой свечой в руке, когда вместе с другими девочками обходила алтарь под звон колокольчика.
Вероятно, для м-ль Рокк в этих воспоминаниях было мало привлекательного; она ничего не ответила, а минуту спустя сказала:
- Противный! Ни разу не написал мне!
Фредерик сослался на свои многочисленные занятия.
- Что же такое вы делаете?
Вопрос несколько затруднил его; он ответил, что занимался изучением политики.
- Ах, вот как!
И не расспрашивая его больше, она прибавила:
- Вам, конечно, интересно, а мне...
И она рассказала ему, как ей скучно живется, как она одинока, никого не видит, не знает никаких удовольствий, развлечений. Теперь ей хочется ездить верхом.
- Викарий находит, что для девушки это неприлично. Что за глупая вещь - приличия! Раньше мне позволяли делать все, что я хочу, а теперь ничего нельзя!
- Но ведь ваш отец любит вас!
- Да, но все-таки...
Она вздохнула, и вздох ее значил: «Для моего счастья этого мало».
Наступило молчание. И только скрипел песок под их ногами, а вдали шумела вода. Сена выше Ножана делится на два рукава. Рукав, который приводит в движение мельницы, в этом месте рвется из берегов - так силен здесь напор воды, - а ниже сливается с естественным руслом; и если миновать мосты, то направо, на противоположном берегу, над откосом, где зеленеет дерн, будет виден белый дом; налево, на лугах, - ряды тополей, а прямо - горизонт, ограниченный изгибом реки. В ту минуту она была гладкая, как зеркало; большие насекомые скользили по недвижной воде; заросли камыша и тростника неровной каймой тянулись вдоль берегов; к воде подступали, распускаясь, лютики, свешивались гроздья каких-то желтых цветов, перемежаясь высокими кустиками с лиловыми цветами, кое-где выступали пряди зелени. Заводь была усеяна белыми кувшинками, и ряд старых ив, под которыми ставились капканы, с этой стороны острова заменял всякую изгородь.
В самом саду, окруженный каменной оградой с черепичным коньком, находился огород, где бурыми квадратами выделялись участки недавно взрыхленной земли. Над узкой грядкой с дынями блестели, вытянувшись в ряд, стеклянные колпаки; гряды с артишоками, фасолью, шпинатом, морковью и помидорами чередовались вплоть до участка, отведенного под спаржу, которая казалась рощицей из перьев.
Во время Директории все это место представляло собою то, что тогда называлось «капризом». Деревья с тех пор непомерно разрослись. В крытых аллеях они заплетались ломоносом, дорожки затянулись мхом, всюду в изобилии виднелась сорная трава. В траве крошились обломки гипсовых статуй. Ноги цеплялись за обрывки проволоки. От павильона остались только две нижние комнаты с ободранными синими обоями. Вдоль фасада тянулась крытая дорожка на итальянский лад, где на столбиках из кирпича держалась деревянная решетка, обвитая виноградом.
Они пошли по дорожке; лучи проникали сквозь неровные просветы в зелени, и Фредерик, идя рядом с Луизой и разговаривая с ней, наблюдал на ее лице игру тени от листьев.
Волосы у нее были рыжие, а в шиньон была воткнута булавка со стеклянной шишечкой изумрудного цвета, и, хотя Луиза все еще носила траур, на ногах у нее были (до такой наивности доходила она в своем безвкусии) соломенные туфли, отделанные розовым атласом, - пошлая диковинка, купленная, очевидно, где-нибудь на ярмарке.