Тогда прокаженный сжал Юлиана в своих объятьях, и глаза его вдруг засветились ярким светом звезды, волосы растянулись, как солнечные лучи, дыхание его ноздрей стало свежей и сладостней благовония розы; из очага поднялось облачко ладана, и волны реки запели дивную песнь. Восторг неизъяснимый, нечеловеческая радость, как бы спустившись с небесной вышины, затопили душу обомлевшего от блаженства Юлиана, а тот, кто все еще держал его в объятиях, вырастал, вырастал, касаясь руками и ногами обеих стен шалаша. Крыша взвилась, звездный свод раскинулся кругом, и Юлиан поднялся в лазурь, лицом к лицу с нашим господом Иисусом Христом, уносившим его в небо.
Такова легенда о св. Юлиане Милостивом; так, по крайней мере, она изображена на старинном расписном окне в одной из церквей моей родины.
Простая душа
I
В течение пятидесяти лет жительницы Пон-л’Эвека завидовали г-же Обен, хозяйке Фелисите.
За сто франков в год Фелисите готовила и убирала в комнатах, шила, стирала, гладила; она умела запрягать лошадь, откармливать птицу, сбивать масло и была предана своей хозяйке, кстати сказать, довольно неприятной особе.
Муж г-жи Обен, красавчик, но бедняк, умер в начале 1809 года, оставив ей двух малышей и много долгов. Тогда она продала свое недвижимое имущество, кроме фермы в Туке и фермы в Жефосе, которые приносили не больше пяти тысяч франков дохода, и переехала из дома на Сен-Мелен в другой, не требовавший стольких рах пор принадлежавший семейству Обен и стоявший за рынком.
Этот дом, крытый черепицей, находился между проездом и переулком, выходившим к реке. Полы в доме были неровные, так что все спотыкались. Тесная прихожая отделяла кухню от «зала», где г-жа Обен проводила весь день, сидя в соломенном кресле у окна. Вдоль выкрашенной белой краской стены выстроились восемь стульев красного дерева. На стареньком фортепьяно, под барометром, высилась пирамида из коробок и картонок. Два гобелена с пастушками висели по бокам камина из желтого мрамора, в стиле Людовика XV. На самом видном месте находились часы, изображавшие храм Весты; во всем доме чувствовался легкий запах плесени, так как полы были ниже уровня сада.
На втором этаже вы прежде всего попадали в огромную, оклеенную обоями с бледными цветочками комнату «барыни», где висел портрет «барина» в щегольском костюме. Она сообщалась с комнатой поменьше, - там стояли две детские кроватки без матрацев. За этой комнатой находилась всегда запертая гостиная, заставленная мебелью в чехлах. Оттуда коридор вел в кабинет; полки, с трех сторон окружавшие письменный стол черного дерева, были завалены книгами и бумагами. Два панно на шарнирах, с рисунками пером, пейзажами, написанными гуашью, и гравюрами Одрана1, напоминали о лучших временах и о былой роскоши. На третьем этаже окошко, выходившее в луга, освещало комнату Фелисите.
Фелисите вставала на рассвете, чтобы не пропустить ранней обедни, и работала до вечера без передышки; после ужина, когда посуда была уже убрана, а дверь заперта накрепко, она засыпала головешку золой и с четками в руках садилась у очага подремать. Так упорно, как она, не торговался никто. Что же касается чистоты, то блеск ее кастрюль приводил в отчаяние других служанок. Она была экономна, ела медленно, подбирая пальцем крошки хлеба со стола; этого хлеба в двенадцать фунтов весом, который она пекла только для себя, ей хватало на двадцать дней.
Круглый год она носила ситцевый платок, сколотый сзади булавкой, чепец, под который она подбирала волосы, серые чулки, красную юбку, а поверх кофты надевала фартук с нагрудником, как у сиделки.
У нее было худое лицо и пронзительный голос. Когда Фелисите исполнилось двадцать пять лет, ей давали сорок. После пятидесяти годы уже не накладывали на нее своего отпечатка; всегда молчаливая, державшаяся прямо, с неторопливыми движениями, она напоминала деревянную статую и делала все как автомат.
II
В ее жизни, как у всех, была любовь.
Ее отец, каменщик, сорвался с лесов и разбился. Потом умерла мать, сестры разошлись кто куда, а ее взял к себе фермер и заставил ее, еще совсем маленькую девочку, пасти коров. Она мерзла в своих лохмотьях; припав к земле, пила воду из луж; ее колотили ни за что ни про что и в конце концов прогнали за кражу тридцати су, которых она не брала. Она поступила на другую ферму птичницей, и знакомые завидовали ей, потому что хозяева относились к ней хорошо.
Однажды, августовским вечером (ей было тогда восемнадцать лет), знакомые взяли ее с собой на вечеринку в Кольвиль. Ее сразу же оглушили, ошеломили пиликанье деревенских скрипачей, фонарики на деревьях, пестрые костюмы, кружева, золотые крестики, толпа танцующих, подпрыгивавших в такт. Она скромно стояла в сторонке, и вдруг к ней подошел нарядно одетый молодой человек, который до этого курил трубку, облокотившись на дышло повозки, и пригласил ее на танец. Он угостил ее сидром, кофе, лепешками, купил ей косынку и, решив, что она все поняла, предложил проводить ее. На краю овсяного поля он повалил ее. Она перепугалась и стала кричать. Он ушел.
Как-то вечером, решив обогнать медленно двигавшийся по дороге в Бомон большой воз с сеном, она задела платьем колесо; и тут она узнала Теодора.
Он подошел к ней как ни в чем не бывало и сказал, что она должна ему все простить, потому что он тогда «козырнул не по чину».
Она не знала, что ответить, и хотела убежать.
Но он заговорил об урожае, назвал именитых местных жителей; его отец переехал из Кольвиля на ферму в Эко, так что они теперь соседи.
- А-а! - протянула она.
Он прибавил, что его семья хочет, чтобы он обзавелся своим хозяйством. Правда, его с этим не торопят, и он намерен выбрать себе жену по вкусу. Она потупилась. Он спросил, не собирается ли она замуж. Она улыбнулась и сказала, что нехорошо насмехаться над ней.
- Да я и не думаю!
Левой рукой он обнял ее; она не вырвалась и продолжала идти; они замедлили шаг. Дул легкий ветерок, сияли звезды, впереди покачивался огромный воз с сеном; четверка лошадей тащилась, поднимая пыль. Потом лошади сами свернули направо. Он снова обнял ее. Она скрылась во мраке.
Неделю спустя Теодор уговорил ее прийти к нему на свидание.
Они встречались в глубине дворов, за стеной, под одиноким деревом. Она не была наивна, как барышни, - животные просветили ее, - рассудок и врожденная порядочность удержали ее от падения. Ее сопротивление распалило Теодора, и, чтобы утолить свою страсть (а быть может, это у него было искренне), он предложил ей выйти за него замуж. Она боялась поверить ему. Он дал ей страшную, клятву.
Вскоре он принес ей печальную весть: в прошлом году родители наняли за него рекрута, но теперь его со дня на день могут призвать; мысль о военной службе приводила его в ужас. Эта трусость служила для Фелисите доказательством его любви к ней, и она еще сильнее полюбила его. Ночью она удирала к нему на свидание, и Теодор мучил ее своими опасениями и своей настойчивостью.
В конце концов он объявил ей, что сам пойдет в префектуру узнать, как обстоят дела, и в следующее воскресенье, между одиннадцатью и двенадцатью ночи, все ей расскажет.
В назначенный час она побежала к своему возлюбленному.
Вместо Теодора ее поджидал один из его приятелей.
Он объявил, что больше ей не придется встречаться с Теодором. Чтобы избавиться от воинской повинности, он женился на богатой старухе - на г-же Леусе из Тука.
Ее охватило отчаяние. Она повалилась на землю, кричала, призывала Бога и, одна-одинешенька, проплакала в поле до самой зари. Потом она вернулась на ферму и объявила, что хочет уйти; в конце месяца она взяла расчет, завязала все свои пожитки в платок и пошла в Пон-л’Эвек.