Иногда дядя Боба, по окончании своего торгового дня, просил нас помочь отнести к нему на дом ящики с нераспроданными пачками. Мы с удовольствием помогали ему. Его поэтическая работа видна была уже при входе в квартиру. На наружной двери была приклеена бумажка с надписью: «Дверь закрой, болван, дурак, темное созданье! (Умный дверь закроет так, без напоминанья)».
В прихожей висела большая красочная надпись: «Мы гостям хорошим рады, смело в дом входите. Вытирайте ноги, гады, чистоту блюдите!»
— Дядя Боба, а жильцы не сердятся? — спросил я однажды.
— Есть которые и сердятся, есть которые и в суд тянут, да у меня ведь справка о невменяемости есть. — И он подвел нас к двери одной из комнат, где было приклеено свеженькое стихотворение: «Всех гадюк императрица в этой комнате живет, хочет с Бобою судиться, в суд на Бобу подает. Справедливо суд рассудит, что в стихах плохого нет, и тебе же хуже будет, коль рассердится поэт!»
— Не понимают некоторые люди, что в стихах сильные слова нужны, — с обидой сказал дядя Боба. — Обижаются, идиоты!
Особенно много сильных слов было в кухне. Здесь над столом, где стояли примуса и керосинки, висело такое воззвание: «Людям портит аппетит гарь от керосина. Если примус твой коптит, значит, ты скотина».
А над помойным ведром можно было прочесть такие строки: «Кто помойного ведра в срок свой не выносит, у того в башке мура, морда палки просит».
Дядя Боба занимал большую трехоконную комнату. В ней не было почти никакой мебели, если не считать множества пустых папиросных ящиков. Посреди комнаты, на постаменте из тех же ящиков, стояло чучело коршуна. На шее у него висела дощечка с надписью: «Пускай с моею мордою стихов в журналах нет — вот эта птица гордая есть мой автопортрет!»
Книг дядя Боба не собирал и не читал — они были ему не нужны: он считал, что ничьих ему не надо стихов, раз он пишет свои. На всех стенах комнаты были пришпилены и наклеены бумажки с собственными его произведениями, и когда ему хотелось почитать их, он просто подходил к стене и читал. Это была его библиотека. Здесь были стихи грустные, стихи веселые — одним словом, на любое настроение. Но все они кончались тем, что дядя Боба обзывал в них кого-нибудь болваном, ослом и посылал к черту, а то и подальше. Видно, он не мог писать без сильных слов.
После знакомства с дядей Бобой вновь проснулись и мои творческие силы, и однажды я написал стихи, где не упоминалось имя Надежды Викторовны, но речь шла именно о ней:
Но я так и не показал этот листок учебной старухе, потому что мои занятия с ней прекратились. Начался учебный год.
После всех летних треволнений в школу я пошел с удовольствием. Теперь мне нравилось учиться, знания так и лезли мне в голову, и даже арифметика давалась легко. Скоро я стал одним из лучших учеников в нашем классе — я и сам не заметил, как это произошло. Тетя Аня теперь была довольна мною, но не понимала, отчего это я так переменился. Шерлохомец же объяснил это тем, что, когда я трахнулся с карниза, у меня мозги перетряхнулись, и поскольку я не стал идиотом, то стал умным. И только змея Лиза по-прежнему смотрела на меня свысока. Она считала, что я только притворяюсь хорошим учеником, а в душе остался лодырем. Она по-прежнему давала мне разные обидные прозвища, меняя их время от времени для разнообразия. Такая уж это была вредная девочка!
Я теперь много читал — и стихи, и все, что под руку попадет. А сам я стихов больше не писал — вернее, почти не писал.
Раз я сочинил две строчки про моего соседа по парте Костю Бакина. Он хвастал своим новым пальто, и я написал на его тетради:
В другой раз, когда по естествознанию задали письменную работу о картофеле, я написал ее в стихах:
После этого меня вызвали в учительскую и сказали, чтобы больше этого стихотворного хулиганства не было. И больше я не писал письменных работ в стихах.
4. Прошло четыре года.
Четные и Нечетные
В ту весну при роно были организованы вечерние курсы по подготовке инструкторов по физкультуре для летних детских площадок. Туда принимали учащихся старших классов — тех, кому уже исполнилось шестнадцать лет. Мне шестнадцати лет еще не было, но я подделал документ, и меня приняли на эти курсы. Правда, физкультурник я был плохой — это был единственный предмет, по которому я отставал, — и наш классный преподаватель физкультуры даже удивлялся, как это человек может быть таким неуклюжим. Но при приеме на курсы меня никто физкультурных движений делать не просил, а спросили про 18 брюмера и про добывание соды по способу Сольвея — и я хорошо ответил.
На первом занятии я прослушал лекцию о том, что инструктор по физкультуре должен проявлять личную инициативу, приучать детей быть инициативными и не гасить детской радости. После этого Толька уговорил меня не ходить регулярно на эти занятия, потому что я и так, мол, человек развитой, а общее развитие в период реконструкции решает все. Поэтому в следующий раз я пришел уже на последнее занятие и прослушал лекцию о том, что излишнюю детскую инициативу надо сдерживать и что нельзя позволять мальчикам бить девочек, стекол и самого инструктора по физкультуре. На другой день я получил справку об успешном окончании курсов, и летом меня зачислили инструктором детской площадки на Шестнадцатой линии.
Для первого занятия с ребятами я избрал вольные упражнения. Так как движения были вольными, то я их сам тут же изобретал, а ребята повторяли. Воспитательница осталась даже довольна; она только вскользь заметила, что, быть может, надо поменьше махать кулаками, — ведь все-таки это не подготовка к боксу. Затем она ушла, а я остался с детьми на два часа. Что мне с ними делать — я не знал. Но потом я вспомнил, что инструктор должен проявлять изобретательность в спортивных играх, и эти игры должны быть поучительными. Сперва я сделал попытку разбить ребят на две группы, равные по силе, но это не удалось, так как каждый считал себя сильным, а всех остальных — послабее. Тогда я разбил детей на две группы по принципу местожительства. Те, кто жил на Шестнадцатой линии, вошли в одну группу, а те, кто жил на Семнадцатой, — в другую. «Вы будете Четными, — сказал я первой группе, — а вы, — сказал я второй, — будете Нечетными». Дети охотно согласились. Так возникло два отряда. А девочки стали санитарками.
— Ну, а теперь что? — спросили дети.
— Теперь играйте в войну, — сказал я. — Для начала станьте друг против друга и воюйте. Только чур ногами не драться и ногтями не царапаться. А девочки-санитарки будут оттаскивать раненых в тыл.
И бой закипел — стенка на стенку.
Когда пришла воспитательница, она спросила, почему это дети такие возбужденные и почему у некоторых синяки. Я ей ответил, что у нас была игра в войну, где, вполне понятно, употребляют различные силовые приемы. Воспитательница была молодая и робкая. Она сказала, что в принципе она против этой игры не возражает, но было бы желательно, чтобы силовых приемов употреблялось несколько меньше, а то родители будут недовольны.
Сами же дети, кроме очень уж побитых, игрой были довольны. И когда настал час обеда, они все еще были под обаянием этой игры. Они сели друг против друга — Четные по одну сторону стола, а Нечетные по другую, — и когда наелись, то стали кидать друг в друга ложками и эмалированными мисками. А после часового сна и полдника я повел ребят на остров Голодай на прогулку, и там они продолжали играть в войну. На Голодае в то время было много пустырей, и там можно было развернуть настоящие боевые действия — с засадами, охватом флангов и взятием пленных.