Калязин. Ну, а этот… ваш телеграфист… неужели в самом деле провокатор?
Костромин. Так мне до сих пор казалось. Но, может быть, он только негодяй, то есть раб и трус.
Они расходятся в разные стороны. Входят Тася и Наталья Николаевна.
Наталья Николаевна (Костромину). Ты с ними встретился?
Костромин. Да.
Наталья Николаевна. Что же вы думаете предпринять?
Костромин. Мы непременно сегодня уедем, а что предпримем — не знаю.
Наталья Николаевна. Неужели ты откроешься Акафистову?
Костромин. Тася, вы лучше нас его знаете. Он — предатель?
Тася. О нет.
Наталья Николаевна. Я уверена, что он служит в охранке.
Тася. Что вы… нет-нет.
Костромин. Он говорил со мной, и я увидел, что он страшно напуган.
Тася. У него дряблая и грубая душа… Но нет, Акафистов безусловно честен.
Наталья Николаевна. Злая душа.
Костромин. Уедем! Но поезд еще постоит. Идите грейтесь.
Тася. Гриша, неужели вы не чувствуете, какая теплынь? Будто весна! Я никуда не уйду со станции.
Наталья Николаевна. А мне надо бежать в больницу. Простимся, Гриша, потому что, может быть, вы уедете до того времени, как я освобожусь.
Костромин (тихо). Мама, я к вам сюда вскоре вернусь.
Наталья Николаевна. Малыш ты мой… какой смешной… Если дело пролетариата восторжествует, то у тебя найдутся обязанности гораздо важнее. Ну а если над Россией снова воцарится черная ночь реакции, то уж сюда тебе будет путь закрыт… Слишком заметно.
Костромин. Мама, ты забываешь… меня будет ждать невеста.
Наталья Николаевна. А об этом я все сказала твоей невесте.
Костромин. Что сказала?
Наталья Николаевна. Она знает.
Тася. Да, я знаю.
Наталья Николаевна. А ты, малыш мой, дай из города условленную телеграмму.
Костромин. Пора, мама, не надо, чтоб Акафистов видел тебя в слезах.
Наталья Николаевна. Я не в слезах… дома ночью наплачусь… а при людях давно отвыкла. И вы прощайте, Тасенька.
Костромин. Как? Почему ты с нею прощаешься?
Тася (в слезах, шепотом). Нет, Наталья Николаевна, то, о чем вы говорили, выше моих сил… я останусь здесь. Осуждайте, презирайте, что хотите… (Уходит.)
Костромин. Мама, за что презирать?
Наталья Николаевна. Оба вы дети… Никто не будет ее презирать.
Костромин. Но что ты ей говорила?
Наталья Николаевна. Простую и суровую правду. Правда всегда трудна. Вот мы не можем открыто попрощаться, как подобает матери и сыну… и это очень трудно. (Уходит.)
Костромин. Какая она еще молодая, стройная… несчастливая.
На площадке вагона первого класса появляется камердинер Андрон.
Андрон (несколько пьян и зычен). Эй, людишки-жители, какая здесь может быть дыра?.. (Читает.) «Ландышева». А ну, позвать мне сюда начальника этой «Ландышевой». Кому я говорю?! (Увидел Юлая.) Эй, ты, фигура на ногах, марш сюда.
Юлай (подходит). Чего надо? Зачем кричать?
Андрон. Да как же на вас не кричать, на сукиных детей! На вас завсегда обязательно надо кричать. Ты не инородец ли? С инородцами мы не разговариваем. Позови мне начальника и передай ему, что по здешним местам проезжает князь Скудин-Волынский… ихнее сиятельство. Прытко, подлец!
Юлай уходит.
(Костромину.) А ты что променадом занимаешься? Пассажир или же обыватель здешний?
Костромин. И то и другое в одно и то же время.
Андрон. Благородный, что ли? Но ежели ты благородный, то почему сапоги носишь, а не щиблеты? Мы, благородный класс, должны отделяться от низкого класса. Почему не отвечаешь на мои вопросы, фигура?
Костромин. Слушаю мудрые речи. А вы кто же, конюх княжеский, денщик, лакей?
Андрон. Плохо сорт человека различаешь, я есть камердинер. А ты, я вижу, вредная личность. Главное дело, он не пассажир и не обыватель. Что ж ты такое… дух святой?
Костромин. Дух, господин камердинер, самый настоящий дух. Но не святой, а грешный.