Ласточкин. С гирей на полати засела… такая убьет.
Боец. Мы, волгари, все такие.
Узоров. Хорошо… рыбачка. «На берегу сидит морячка». Сколько на свете людей разнообразных живет — ужас.
Соловей. Дурак, на такой женись — замучает.
На пороге хаты появляется Настя.
Настя. Вас тут много? Я покормлю. Вобла есть, квас, картошка. Постную окрошку уважаете?
Бойцы (радостно). Уважаем, уважаем.
Настя. Вы, чапаевцы, сапоги обтирайте. (Сане). А вы не хотите окрошки похлебать?
Саня. Спасибо, сыта.
Настя. Чем богаты, конечно. Вы, чапаевцы, у меня сами будете окрошку делать.
Соловей. Вот я тебе над нашим полком понадсмехаюсь!
Настя. Не пугай меня, дяденька! Нас здесь два года пугали. Мы — обвыкшие.
Бойцы, Ласточкин и Соловей уходят в хату.
Узоров (задерживается). Как же тебя зовут, девушка?
Настя. Запросто — Настасья.
Узоров. И меня запросто — Митя.
Настя. Такое имя вам к лицу. Идите, не задерживайтесь.
Настя и Узоров входят в дом.
Саня. Мы — скифы, это точно… голодные, дикие, проклятые небом. Степное небо. Боже мой, как болит душа. Заснуть не могу.
Появляется Корчагин.
Корчагин. Вот, Александра Африкановна, я все дела и обделал. Бригадой этой командует знакомый человек, Афанасий Дронов. Он даст повозку до станции, и ночью мы — на фронте. Но фронт теперь меняется, как тень грозы, летучей степной грозы с бураном.
Саня. Я думала, что лишь в бреду вы говорите так высокопарно, а вы — всегда.
Корчагин. Интеллигент… согласен. И вот сейчас я думаю интеллигентски, какое безразличие заключено в понятии судьбы. Мне врач говорил, что вы спасли меня в госпитале от смерти. Мы вместе восемь дней едем на фронт, пили из одной кружки, делили ломоть хлеба. И через несколько часов мы потонем в этом степном пространстве, быть может, навсегда. Я не хочу вам делать сентиментальных очерков, но как тут ни храбрись, а это грустно. Зачем вы едете на фронт?
Саня. А вы?
Корчагин. Обо мне что говорить. Я должен, вот и все.
Саня. И я должна… и для меня это слово означает что-то очень серьезное. Может быть, и более серьезное… Нервозность. Вы не один раз спросили… Это мучительно. Хорошо, я отвечу. Я ищу отца…
Корчагин. Отца? Здесь? В боях?
Саня. О боже… опять отвечать?
Корчагин. Простите, ничего больше спрашивать не стану. Успокойтесь, Саня. Давайте говорить о чем-нибудь другом.
Саня. То-то и страшно, что ни о чем другом говорить не нужно. А говорить не хочется, и молчать невыносимо. Как я устала, как я ничтожно несчастна.
Корчагин. Нельзя так… каждый человек велик… вот они… каждый из них велик.
Саня. Они — да. Они но крайней мере знают, что делают. А я — нет. Они хотят выковать новый мир. А я ни старого, ни нового не хочу… ничего не хочу.
Корчагин. Это какой-то надрыв… это пройдет.
Саня. Милый человек, вы святой, идеалист, романтик, вы тянетесь ко мне, я вижу. И, может быть, вы тянетесь оттого, что чувствуете, как бы я хотела ответить вам с той же детской нежностью, с какой вы тянетесь ко мне… Какая длинная фраза. А сейчас надо говорить кратко, ясно, честно. В общем, вот что… проводите меня до большака, и распростимся. Вот все, что я могу сказать вам ясно.
Корчагин. Саня, мне начинает казаться, что вы со своей совестью не в ладах.
Саня. Вот-вот… скажите, чтоб меня свели в Чека… ей-богу, это лучше всего.
Корчагин. Зачем вы это говорите. Ведь видно, что у вас глубокое несчастье.
Саня. Простите меня, милый мой. (Надрыв.) За что мы так мучаемся… а я еще в бога верю, в его предначертания… за что нам эти страшные предначертания? Таких, как я, по России мыкается неприкаянными миллионы, и каждый жалок и безумен. Не провожайте, я пошла, прощайте. Я люблю вас. Прощайте.
Корчагин. Саня, так невозможно.
Саня. Наверно, невозможно. Проводите… все равно…
Саня и Корчагин уходят. Появляется Настя, что-то прибирает во дворе.