Фрунзе. Но можно было написать.
Фурманов. Я хотел лично доложить.
Фрунзе. Доложите сейчас.
Фурманов. Был прорыв, известный вам убийственный прорыв врага. Нас рвали на части и били, казалось, без конца. Мы отступали, мы бежали. Вы помните. И в это время один из младших командиров товарища Дронова покинул поле боя и очутился в расположении Ивановского полка. Наверно, в панике он проскочил верст двадцать. Страх надо оправдать, трусость всегда шумит, возводит себя в ореол мучений, ищет опоры, пугает всех. На войне за это судят. И Чапаев хотел арестовать дезертира, бежавшего с поля боя. Но трус в бою, как всякий трус, оказался наглым дома, среди своих. Надеясь на защиту комбрига Дронова, он обнажил клинок, хотел уйти. Тогда товарищ Чапаев и пристрелил его. Я сделал бы то же самое.
Фрунзе (адъютанту). Я поручил вам собрать все данные. И что же?
Адъютант. Факты не расходятся со словами товарища Фурманова, но рапорт товарища Дронова расходится с фактами.
Фрунзе (не глядя на Дронова, хотя тот и встал). Если комбриг Дронов не понимает действий Чапаева, то какой же он военачальник? А если понимает и пишет лживые доносы, то как можно терпеть таких господ в армии? Я думаю, что Дронову не место в боевой среде. Ему придется оставить заседание Военного совета и нынче же передать бригаду другому командиру. Чапаев даст такого командира.
Дронов уходит.
Через три с половиной часа мы будем форсировать реку Белую. Никто не должен скрывать от себя немыслимых трудностей этой операции. На нас обрушатся громадные силы! На нас бросятся лучшие, отборные, кадровые части врага. Нам предстоят тяжелые жертвы. И все же мы победим! У нас нет выбора. Здесь решается наше будущее, и здесь завершается наша борьба. Рабство и свобода стоят по берегам этой реки. Республика и страдающий народ ждет. Здесь мы должны нанести смертельную рану врагу. И мы ее нанесем! Приказы отданы, ряды придвинуты. Враг еще ничего не подозревает. Но все командиры должны видеть полную картину военной операции. Товарищ Чапаев, доложите план переправы через Белую, план операции по взятию Уфы.
Чапаев. Слушаюсь. Все должны ясно сознавать, что мы переправляемся на честном слове… (Посмотрел на Фрунзе).
Фрунзе (кивнул, тихо). Да.
Чапаев. И под огнем в какой хотите горячности головы не терять, а беречь каждый плотик. Самое тяжелое дело — переправить артиллерию, потому что паромы у нас из старых заборов. Но смотрите, я сам делал репетицию и вчера ночью свозил туда и обратно целую батарею. Я смог, и вы сможете. Как — покажу. Артиллерия пойдет после восхода солнца, в пять часов двадцать семь минут по астрономии, товарищи командиры. Опять же на пехоту не уповайте. Если вы, сукины де… (остановился) если вы, милые друзья, опоздаете, то нашу пехоту потопят в реке и Белая станет красной от нашей крови. Знайте это! Мы охватим Уфу с трех сторон. Кольцо, по-моему, мы сделать никак не можем. (Посмотрел на Фрунзе, и тот опять утвердительно кивнул.) И если тебе покажется, что ты где-то сидишь и ничего не делаешь, — сиди, придет тебе работа. Как часы ключа слушаются, так и ты приказа. На ту сторону по приказу командующего под покровом ночи первым переправится двадцать второй Иваново-Вознесенский полк наших ткачей. Слышите, ткачи?
Чапаевский командир. Слышим.
Затемнение
На сцене то же заседание. Чапаев садится на свое место. Видимо, утомлен.
Фрунзе (Стрешневу). Может быть, добавите?
Стрешнев. Как военный специалист я ничего не могу добавить.
Фрунзе. Все сделано, все до конца. Завтра встретимся на той стороне. Да. На той стороне. До завтра, товарищи!
Стрешнев, Фрунзе и адъютант уходят.
Чапаев. Все ясно, товарищи командиры? Сегодня Уфа должна быть советской! За невыполнение личного приказа командующего отвечаете головой.
Поле боя под Уфой, за рекой Белой. Выстрелов не слышно, только свистят пули да воют снаряды, рвущиеся где-то далеко. Узоров, Ласточкин и Соловей сидят в укрытии.
Соловей. Люди воюют, наступают, а мы — сидим.
Ласточкин. Мы первыми на берег вступили, первыми в разведку шли.