Гвоздилин. Сейчас вы молоды, прекраснодушны, идеалы свои соблюдаете. Ленин стоит у руля… А вот как без него дело пойдет?
Дятлов. Гвоздилин, довольно. Не потому, что мне сказать нечего… довольно.
Гвоздилин. Гневаешься… похвально. Ленин меня разорил, обездолил, но чту. Громаден. Прощай, Дятлов. Абдула, прими чемодан, проводи старого хозяина в сельское изгнание. Камню родному кланяюсь, клумбе, что взрыл своими руками. Куску неба, что висел над нами. Кланяюсь всем.
Гвоздилин и Абдула уходят. Дятлов углубляется в чтение. Входят Ипполит, Кумакин и Клава.
Ипполит. Самовлюбленные тупеют и жиреют!
Кумакин. Продолжай — не трогает.
Ипполит. Тебя цветы волнуют?
Кумакин. Я не корова, травой не питаюсь.
Ипполит. Ты хуже коровы.
Кумакин. Нет, лучше — меня доить нельзя. Аппарат есть, но не развит.
Ипполит. Скажи серьезно, почему ты не пишешь природу?
Кумакин. Потому что она мертвая и абсолютно ничего не выражает.
Ипполит. Левитану выражала.
Кумакин. Левитан — жулик.
Ипполит. Что?
Кумакин. Он спекулировал на вкусах гнилой городской интеллигенции. Намалюет лужок, а вы умиляетесь. Для вас поле — загородная прогулка с бледными барышнями… А мужик скажет: «Трава перестояла, косить пора». Вот и весь твой Левитан. Народу Левитан — апчхи.
Дятлов. Занозисто мыслит. А то — «корова». Он хитрее.
Ипполит. Мыслит — да. Без системы. Как дикарь.
Дятлов. Природу надо любить, дура!
Кумакин. А она меня любит?
Дятлов (удивлен). Как это?
Кумакин. Так. Человек только и делает, что с природой борется. Мало. Еще люби ее. Горький пишет, что он луну не любит. Ты не скажешь, что он дурак. Эх, был бы я авторитетом, дал бы я вам жизни!
Дятлов. Репина выкинул бы из Третьяковской, а своих скорпионов повесил.
Кумакин. Этого я оставил бы… для смеха.
Дятлов. Кумакин, я могу тебя ударить.
Кумакин. Кумакин ляжет костьми, но мазилу-фотографа великим художником ни за что не назовет.
Клава. Будет тебе, великий художник, будет тебе! Репин «не такой», а Ивана Грозного нарисовал, мое почтение, а Кумакин «такой», и меня нарисовать не может… меня.
Кумакин. Клавдия, не опошляй.
Клава. Видите — «не опошляй»… Потому что стыдно. Ведь мы только зовемся художниками, а живем хуже Абдулы. Я на коленях упросила этого гения нарисовать русалку с меня лично. И что же вы думаете? Не умеет. Ни уха ни рыла не умеет. Вначале ершился: у меня, видите ли, торс грубый… Потом краски не те… Но я стою на своем: пиши. И верьте не верьте, он даже мучиться не стал. Собственными устами чистосердечно признался: «Клава, не умею».
Дятлов. Лавруха!..
Кумакин. Я вашу натуру копировать не умею и учиться не буду, потому что копия есть ложь. Вы верите в сирень, которая никогда не запахнет, вы верите в мертвое тело женщины, которое не дышит, и говорите мне: это реализм. Какая наивность! Чем вы отличаетесь от пещерных людей, которые высекали на камне контуры зверей и верили, что это и есть высший реализм их искусства?
Ипполит. Ну а дальше что? Отрицать — мы великаны. Утверждать — карлики. Что ты предлагаешь? Восхищаться твоими творениями?
Кумакин. И ты туда же. А сам не отрицаешь? Будто не вижу. С тех пор как домовладелец вернулся, ты тоже… Разочарование… или как там у вас? Я в политике профан.
Ипполит. А я сказал «мы». Между мной и тобой есть странное сходство. Увы, брат живописец, есть.
Кумакин. Есть. А что? Давно ли восхищался моими произведениями, но Ленин осудил кумакинского «Пролетария», и ты скис. Все вы указаниями живете.
Дятлов. Указаниями тоже жить неплохо, если указания мудрые.
Ипполит. Да, Лавруха, и сие верно. Ленин мне испортил впечатление от твоей картины, и я скис. Человек он необычайный, сильный. А тут рабочие… ругаются! Ругают автора по матушке по Волге. Ничего не поделаешь.
Дятлов. Да пойми ты: рабочие! А ты — сын народа. Для него должен творить.
Кумакин. Что ты мне народом глаза колешь! Я лучше тебя знаю, что надо народу. Иконы ему надо, потому что они для него — иконы. А еще Буденного на вороном коне, потому что он Буденный. Если я от народа вперед ушел, то повеситься мне, что ли?