— Никифор Лукич, — сказал о. Дмитрий, подняв руку и поправив слегка широкий рукав, — господь наш Иисус Христос сказал: «Легче верблюду в игольное ушко войти, чем богатому в царство небесное». Не обречение и осуждение в этих словах, а только учитель наш небесный предуказал, кому много отпущено, с того много спросится...
— Известно, спросится, — сказал гривастый, встряхивая иссера-седой гривой, насунувшейся на глаза, — купил я мерина. Ну, здоровый, возит. Так накладешь...
Матушка беспокойно завертела головой:
— Дети, идите, идите к няне, идите, там вам дадут.
И повернулась к гривастому:
— Батюшка же говорит, дайте ему кончить.
— ...Кому много дано, с того много спросится. Об этом забывают, забывают об этом...
— Да, а то нет, — отозвался плешивый староста. — Я вот семой месяц крапиву пью, да говорю дочери...
— Помолчите, Демьяныч... — сказала матушка, делая знак бровями.
— И благо тем, кто не забывает, кто помнит господне предуказание, чья рука не оскудевает. Господь благословил труды Никифора Лукича, и он помнит, что все, ниспосланное ему, ниспослано свыше...
«А ведь он был совсем другой, когда торчала голова из навоза...» — думала Галина, не спуская глаз с о. Дмитрия.
— ...И рука его не оскудевает. Его иждивением построена здесь церковь, его иждивением построена новая крыша на училище...
— Старая-то совсем прохудилась, — сказал гривастый:
— Ребята-ти, как на ученье сидели, — поддержал староста, — в крыше солнце видать было...
— ...А наипаче облагодетельствовал Никифор Лукич нашего труженика-крестьянина землей...
— Землей, дай ему господи, чего сам пожелает, не обидел.
— За землицу век твои молитвенники...
Благодетель расстегнул ворот и сказал крепким мужицким говором, глядя почему-то на Галину:
— Во, этими самыми руками кажную копеечку... Хребет гнул, ночей недосыпал...
— Знамо, так.
— Копейку голыми руками не возьмешь.
— Копейка, она вороватая — сон у ночи крадет... — неожиданно тонким бабьим голосом сказал лавочник, и так же неожиданно лицо его в набежавших складках улыбки оказалось вовсе не кувшинным рылом, а глаза стали плутовато-веселые; но, когда замолчал, опять все стало длинным, узким, как у сидящего с лапой в капкане волка, и сломанные брови подняты.
— Во как!.. Кажная копейка, она в поту. Ну, я не жалею. Ежели отдашь по настоящей цене землю, что нашей деревне отдаю — задарма отдаю — верных в год шесть тысяч лишку, а то и восемь. А восемь тысяч цена!.. Не жалею!..
— Да что говорить... Кушайте, Никифор Лукич, — матушка придвинула творожники, — наливочки.
— Губернатор со мной всегда за ручку, как в собор пойду, архиерей зараз просвирку пришлет, как кто скажет ему. Смотришь, монашек на серебряной тарелочке подносит, и низкий поклон. За благотворение от самого государя имею серебряную медаль.
Он завернул полу чуйки, порылся в кармане, глядя перед собой как будто смеющимися бегучими глазами, и вытащил в горсти вместе с бумажными обрывками, квитанциями, расписками, старыми пуговицами серебряную медаль на ленточке. Все брали в руки и рассматривали.
— Моему зятю — он теперича в Москве в артели, — сказал бабьим голосом лавочник, — тоже от государя медаль — за спасение утопшей души. Сказывают, пятьдесят шестой пробы.
Матушка откашлялась, вытерла большим и указательным пальцем углы губ.
«Уже привыкла... — подумала Галина, — по-бабьи...»
Матушка сказала:
— Трудно причту без огородов, Никифор Лукич, — теперь все купи, а знаете, как мужики, — не продаст, если не сдерет...
— Мужик, он — жадный, — сказал гривастый.
Лавочник с горестным лицом поклонился благодетелю, потом батюшке, потом матушке и всем остальным и, заломив больше брови, запрокинул рюмку с наливкой.
Благодетель распахнул чуйку на обе стороны, как будто ему было жарко, слегка засучил рукав на волосатой руке и стукнул кулаком по столу — посуда слегка зазвенела, а чай в стаканах расплескался.
— Не пожалею!.. Завтра пришлю Сидорку, отведет в Мокром Куту угол за речкой под огород на церковные нужды.
Матушка заволновалась, сдерживая неудержимо разъезжавшееся лицо. У батюшки черные глаза сделались добрыми и ласковыми.
«Отчего все ему говорят вы, а он всем ты, даже матушке и батюшке?..»
— Большое спасибо, Никифор Лукич... от всего причта.
— Это по крайности сто рублей аренды... кус аппетитный, — сказал с горестным лицом лавочник, да вдруг засмеялся, и опять глаза оказались плутовато-веселыми, а лицо пошло в ширину морщинами.