Вот и зима перевалила через морозы, стала слабеть. На пригреве стала капать с крыш капель; тени на снегах крепко посинели, и восход солнца по порядку передвигается за избами все ближе и ближе к церкви. Летом оно всходит по другую сторону от церкви.
У Галины все то же, все те же ребятишки, все те же бабы с усталыми лицами, с хворостями и горем; те же мужики по разным делам приходят; та же заваленная снегом улица, тот же колодец посредине с намерзшим бугром у колоды.
И где-то далеко-далеко маячит город, театр, «Пиковая дама», вечеринки, молодежь — все, без чего, казалось, жизнь не в жизнь, маячит вдали и становится почти воспоминанием.
Приехал доктор, прибежала Гашка звать к матушке.
— Опять приехали раскосые гости да че-орные.
Гашка покатилась со смеху, потом сразу стала серьезной, с тупым животным подбородком и удивленно круглыми глазами.
— А у меня жаних есть.
— Ну, что же замуж не выходишь?
— Ды кладки требует: чтоб тулуп мне, ды два одеяла, ды две подушки. А отец с матерью не дают.
— Отчего?
— Не из чего.
— Жалованье собирай на приданое.
— Отец с матерью забирают.
— Зачем же ты отдаешь?
— Как же не давать? Никифор Лукичу за рендованную землю все несут.
Она постояла, переминаясь с ноги на ногу, что-то туго вспоминая.
— Поп дюже гоняет и матушка.
— За кем гоняет?
— За женихом.
— Как же гоняет?
— А с дрючком. Как жаних придет, матушка закричит как резаная, а батюшка ухватит дрюк да за им; он через плетень, а я в катух сховаюсь.
Она смотрит на Галину выкатившимися рачьими глазами и вдруг захохочет, глаза искрятся, становится красной — кровь с молоком.
— Побегим, што ль? Ждуть.
Галина не пошла. «Задается этот доктор...»
Целый вечер не читалось, была сердита, ничего не хотелось делать. Взяла зеркало, глянула, оттуда посмотрело злое лицо.
Долго не могла уснуть. Чернело немое окно и в своем молчании говорило об одиночестве, заброшенности, однотонных днях, которые теряются во мгле скучного будущего.
Потушила лампочку, легла не раздеваясь, упрямо закрывая неслушающиеся глаза. А когда открывала, все так же угрюмо смотрело черное оттаявшее окно.
Да и что ждет ее?
В лучшем случае выйдет замуж за учителя, ну вот хоть за того... высокий, черный, что провожал тогда с другими... на елке... И... и начнется... Пять человек детей... ревут... все ревут... подушкой им рот... маленькой подушечкой...
Она всхлипнула, зарылась лицом, и поползли соленые едкие слезы, впитываясь в подушку.
...Подушечкой рот... а потом... потом что бывает? Вдова, семь человек детей, а сама костлявая, некрасивая...
«Боже мой, боже мой!..» — с отчаянием повторяла она, силясь удержать слезы.
И долго это тянулось. Потом за стеной тяжело стали стучать поставы, гремели жернова. А Василий говорит: «Мельница мукомольная пошла в ход... все-о перемелет... ничего, перемелет...» Да выкатил по-рачьи глаза, да как заревет: «Подымай, ребята, потолок!..»
Вскочила Галина, а в окно такой яркий свет — из-за церкви солнце бьет.
— Господи, да ведь утро!..
За стеной стучат, бегают ребятишки. И Василий случит в дверь: «Ребята собрались, вставайте...»
Плеснула в лицо студеной водой, пригладила волосы и пошла в класс. А класс весь залит солнцем, весь до дальних углов, и в окна нестерпимо блестит обтаивающий снег.
Ребятишки радостно на разные голоса здороваются с ней, машут руками.
— По местам, дети.
Читают молитву, шуршат книгами, тетрадями.
И начинается все то же: три да семь, и из девяти два, и три раза по три, и что такое сумма, и что такое разность, и все, что так старо для учительницы и так ново, неожиданно и трудно для ребят, широко раскрывающих в напряжении глаза.
И кто-то спрашивает:
«Тебе скучно?»
«Не знаю... мне некогда...»
«Помнишь: все ждала окончания гимназии — пятый, шестой, седьмой класс, вот восьмой и все по-иному — весело, радостно, свободно, точно через порог переступаешь... Кончила, и — сопливые, грязные ребятишки, прокислый запах полушубков, онучей, холод, угар, теснота, бабы с больными животами, сумеречные зимние дни, долгие, долгие ночи, и деревня молчит... так тихо, собак не слышно... Помнишь?..»
«Помню».
Урок тянется, переменка, второй. Уже воздух тяжел, насыщен усталостью, деревенеют лица, тухнут глаза; становятся похожи на тех тупых дураков, что огорошили ее в первый раз.
Слышно, за окном старый гусь с бугристым клювом громко, трубным голосом, вытянув шею, крикнул солнцу, теплу, синему небу, искрящемуся простору. А тоненький голосок в классе сказал, перебивая отвечавшего: