Гордон. Джюли, вы псих.
Джюли. Вот он… а вы и не заметили. Всмотритесь. Как вы далеки от истины. (Уходит.)
Гордон (подходит к бюсту Эйнштейна). Неплохо сделано… И хоть ты всю жизнь это отрицал, все-таки ты гений, а я черствая скотина… все-таки прости.
Входит Притчард.
У меня есть какие-то слова… я их обдумал… Все, что случилось, гнусно. Я не хочу свой отвратительный поступок сваливать на сильных мира. Хотя они нами командуют, берут от нас все, что им нужно, и презирают. Мы рабы.
Притчард. Удобно.
Гордон. Что?..
Притчард. Рабы. Мы рабы.
Гордон. И люди со всеми своими страданиями. Я не пришел к тебе плакаться. Пусть непростительное останется тем же непростительным. Клянусь тебе всем, что во мне свято, я не могу… Но прежде всего здравствуй… (Протянул руку и быстро опустил.) Тебя мне не хватает.
Притчард. Для чего? Чтоб предать дважды.
Гордон. Жестоко.
Притчард. Я счетов не свожу. Просто у нас очень разные характеры. Характеры ведут к поступкам.
Гордон. Вот-вот! Моя проклятая натура… Ты это поймешь, потому что ты… Словом, надо разобраться, Притчард. Я пришел поздравить. Все прошло?
Притчард. Положим, не прошло…
Гордон. Травмирован.
Притчард. Пожалуй.
Гордон. Это уйдет… Лишь милые безумцы живут старыми обидами. Ты сам не знаешь, какая мощь заложена в тебе.
Притчард. Знаю. И притом точно.
Гордон. Ты изменился, Притчард.
Притчард. У меня растет сын…
Гордон. И что же?
Притчард. Так… сын… мальчик…
Гордон. И ты счастлив.
Притчард. Нет.
Гордон. Какая-то загадка… Как ты изменился.
Притчард. Какая же загадка… Просто я гуляю с ним здесь, в парке, и думаю, думаю, а сын все растет, растет… Что я скажу сыну?..
Гордон. Ах, я не понял сразу… Бомба?..
Притчард. Да, бомба, которую я делал…
Гордон. Печально.
Притчард. Очень.
Гордон. Печально, что у тебя такое настроение… О чем тут думать. Не мы, так другие сделали бы ее.
Притчард. Да, конечно… Но не мы… Не я.
Гордон. Черт побери!.. Тогда Эйнштейн… Он… Он сам признавал, что нажал кнопку.
Притчард. Как это удобно… И те мерзавцы, которые снова хотят бросать бомбы, будут молиться богу: «Не я, господи, не я… А он, Эйнштейн». Но ты-то знаешь.
Гордон. Знаю, знаю… И не о том мы говорим.
Притчард. О том… Он, может быть, был первым из века, кто с такой силой выразил святое правило: совесть и честь ученого должны быть чистыми перед наукой.
Гордон. Перед наукой… Да. Но это другое! Эйнштейн учил, что высший идеал ученого — забыть о своей личности… Мучительно, беспощадно годами испытывать мысль, чтобы она стала объективной истиной вне твоего сознания… Но когда он говорил это, то не было речи ни о какой бомбе. Бомбу создала физика двадцатого столетия. А мы с тобой только агитаторы…
Притчард. Каждый каннибал, если бы он умел мыслить, как мы с тобой, с удовольствием сказал бы: «Меня создала кулинария моего столетия. Я только агитатор».
Гордон. Словесные эффекты годны для литераторов… Каннибалы… Неужели ты хочешь, чтобы нас проглотили коммунисты?
Притчард. Я хочу быть честным.
Гордон. Значит, я нечестен.
Притчард. Да.
Гордон. Каннибал?
Притчард. Да.
Гордон. Поэтому ты мне не подал руки?
Притчард. Да.
Гордон. Антуан, вспомни наш чудесный день на берегу океана… Вспомни Лос-Аламос… Какое было вдохновение, угар…
Притчард. Лос-Аламос — наше проклятие!
Гордон (взрываясь). А я не верю тебе, Гамлет. Никто не знает твою сущность лучше меня. Ты оскорблен. Страдает честолюбие… С тобой больше не советуются президенты… Давай же говорить начистоту.
Притчард. До Гамлета мне далеко. Я знаю, что меня так называют, но эти люди не понимают, как они мне льстят. Из всего, что я натворил в жизни, самое мучительное — двойственность. Но при чем тут Гамлет? Как это светлое детище Шекспира, мы все страдаем только потому, что у нас нет воли… адекватной идеалу.
Гордон. Я никогда не понимал твоего идеала. Всемирный коммунизм… так, что ли?