— У Христа, разрешите заметить, было тринадцать апостолов. Вы забыли некоего богача Павла… Помните, по пути в Дамаск на него нашло озаренье…
— Да, да! «Камо грядеши»…
— А вы камо грядете?
— Я уже здесь. И все-таки вы ошибаетесь, гражданин следователь. Апостолов-то было двенадцать. Вы забыли об Иуде Искариотском, повесившемся на осине.
— Впрочем, конечно. Стало быть, этот ваш апостол тринадцатый? И он, так сказать, занял место Иуды? Предатель заменил предателя. Один предал Христа, этот предает родину.
Арестант фыркнул.
— Понятия не имею, о чем вы говорите. Апостолы… Дамаск… Камо грядеши… Никакого отношения к апостолам я не имею. Я натуралист, понятно? И приехал сюда ловить бабочек! Доходит это до вас или нет?
— С кем приехали?
— Позабыл.
— Кто вы?
— Ученый! Ученые так забывчивы.
— Откуда приехали?
— Оттуда! — И неопределенный жест куда-то в сторону. Злобная усмешка и холодные глаза. Улыбается ртом, глаза как лед, словно чужие, словно то, что делают губы, их не касается.
— Недавно было сообщено, что человек, связанный с одной иностранной разведкой, должен перейти границу. Приметы совпадают. Время совпадает.
Когда арестованному сообщили, что он будет отправлен в Москву, — побледнел. Но давать показания отказался. Ладно! Недаром велено срочно отправить туда. На вид лет двадцать пять. Молокосос, но из крепких. Храбрится. А все-таки кончики пальцев дрожат. Попался!..
Арестованный курил папиросу, поглаживал светлую бородку, стирался быть спокойным, но иногда начинал нервно барабанить пальцами по столу.
«Боишься, любезный, — уже улыбаясь, подумал начальник, — сердечко-то ходуном ходит!»
— Куда он запропастился, этот Якубович? — вслух сказал начальник и пошел к двери. У порога он споткнулся — оторвавшаяся еще утром резиновая подошва подогнулась, и начальник чуть не упал.
— Плохо клеят, — сказал сидевший в кресле.
— Что?
— Плохо, говорю, склеивают резину с кожей. Не знают настоящего клея. Вот если бы у меня был мой клей, я бы вам помог! Разрешите, погляжу?
— Сядьте на место!
В эту же минуту в кабинет вошел круглолицый, курносый человек.
— Долго вас приходится ждать! — сказал начальник.
— Виноват, сдавал документы!
— Повезете этого сокола в Москву.
— Слушаюсь.
— И смотрите, чтобы был цел и невредим, здоров и бодр.
— Слушаюсь!
— Придется отправлять вас скорым — Москва требует. У арестантского вагона лопнула ось. Я заказал купе в международном. От себя — ни на шаг.
— Есть!
— Идите, оформляйтесь.
Человек козырнул, повернулся и вышел. Начальник сел на свое место.
— Ну и все.
— Спасибо за заботы.
— Не стоит. Между прочим, если вы попытаетесь бежать или что-нибудь в этом роде, понимаете, он вас…
— Да, да, это я знаю.
— Отлично.
Начальник позвонил. Вошли двое вооруженных в шинелях. Сидевший в кресле встал, поклонился начальнику и вышел.
Алексей Якубович был не в духе. Он только что вернулся из дальней, утомительной поездки, и вот снова надо трястись два, а то и три дня, есть кое-как, не спать, слушать рассказы, жалобы, признания, разные гадости или гневное брюзжание, и нет возможности хоть раз смазать по роже за все гнусности, которые приходится выслушивать.
С другой стороны, Якубович гордился возложенным на него поручением: ребята рассказывали, что пойманный — крупная птица.
Якубович запихал в чемодан разную мелочь, переоделся, осмотрел браунинг и в сотый раз перечитал надпись на серебряной дощечке, прикрепленной к щеке револьвера, — там были написаны приятные для Якубовича слова.
Мрачное настроение понемногу рассеивалось: в конце концов съездить в Москву не так уж плохо. Он давно не был там, и если Люда жива, здорова — можно будет хорошо провести время. Якубович забыл о предстоящих бессонных ночах, о беспокойном соседстве. Впрочем, ему рассказывали, что его новый «клиент» — человек веселый.
За минуту до отхода поезда Якубович и его спутник заняли купе международного вагона. Вагон был пуст. «Клиент» снял легкое пальто и шляпу, уселся на диван, разгладил редкие светлые волосы, раздвинул шторы, посмотрел в окно — поезд шел, окруженный тьмой.
Якубович окинул взглядом купе, оно ему понравилось: четырехместное, просторное. Прекрасно!
Он снял кожаное пальто, забросил на крючок фуражку и закурил, с наслаждением затягиваясь дымом.