Только Мойшинель охотно слушал речи старика. Выложив все это, дед Петр обращался к политике.
Дед — непременный участник всех собраний, заседаний и митингов, где выступал с речами. К тому же не было такого начинания в колхозе, куда бы он не совался о пространными рассуждениями, сути которых понять было совершенно невозможно. Он знал решительно все и все мог объяснить, да так, что от этих объяснений у человека действительно начиналась деформация в мозгах.
Пообедав и вздремнув часок, дед Петр садился на прежнее место и здесь околачивался остаток дня, изводя страшное количество махорки. Однажды Титова застала его на бревнах.
— Слушай, дедушка, опять на тебя жалоба, опять корову на кладбище пускал. Штрафовать тебя собираются.
— Надо смотреть в корень, — неопределенно бубнил дед.
— То есть?
— Что есть кладбище? Трава, а под ней покойники. Трава благоукрашает. Корова ходит, оставляет свои эксперименты, то есть, говоря технически, содействует приумножению зеленых просторов нашей Родины.
— Тьфу ты! — гневалась Титова. — Вот обложат тебя рубликов на десять за твои «эксперименты», будешь знать, как общественное место коровьим дерьмом поганить.
— Дерьмо это… — начал дед Петр, но Титова, махнув рукой, ушла, а старик остался, поджидая очередную жертву. Ею случайно оказался я.
Я подсел к старику.
— Скажи, сосед, а не ходил ли ты на Питер весной семнадцатого года выручать государя императора, когда его скинули с престола?
— Как подали нам команду… А как же! Как были мы принципиально присягнутые, то и… Очень просто.
— Не генерал ли Иванов командовал вами?
— Генерал — это важнеющий чин. Ух ты!
— Как же это вышло, что вы не дотопали до Питера и не поставили царя обратно?
— Разложимшись…
— Что, что?
— Разложимшись, говорю. Эх ты! — Дед Петр сокрушенно помотал головой.
— Что ж это обозначает?
— Стало быть, разложили нас. Наскрозь. Деформация в мозгах пошла.
— Кто же это постарался? Кто вас разлагал, спрашиваю?
— В очках. В очках были. В отделку разложили.
— И тебя тоже?
— А что я? Я человек общественный. Раз такое, мне-то куда?
Дед Петр часто рассказывал о своей службе при дворце. По его словам выходило, будто Николай II только тем и занимался, что вел нескончаемые беседы со своим верным гвардейцем и папиросами его угощал:
— А портсигар у него золотой был, вот помереть на этом месте. Брильянт-камень на нем с яблоко величиной, и свет от него шел, ровно тебе от электрической лампочки, которая светит, потому что по проводам проистекает…
— Постой, постой, ты уж доскажи насчет портсигара. Подарил бы тебе за верную службу.
— А как же! Даже навязывал, да я отказался. «Ваше инператорское величество, — объясняю я ему, — да куды ж мне при нашей серости такую вещь иметь?» А он мне: «Для интересу, в видах твоей преданности». — «Какой же, — говорю, — интерес такую вещь в портках таскать, каковые с худыми карманами, по нашему невежеству происходящему? Да я в одночасье от страха кончусь: вдруг тяпнут, поскольку народ несообразительный со своим положением в социальном масштабе и тяпает, что плохо лежит, в видах неполучения образовательного ценза?» Государь посмеются, ткнут меня пальчиком в живот, скажут: «Умный ты, однако, поскольку воспроисходишь от коренного населения, где всякое такое случается даже слишком часто». — И во дворец подастся, занятиями побаловаться, министров угостить водкой и грушами дюшес а-ля Мари…
— А что это за груша а-ля Мари?
— Это ихняя матушка вывела на своем огороде такую грушу. А поскольку матушку Марьей звали, они и грушу а-ля Мари назвали.
— Потеха!
Сижу я как-то утром, работаю. Дед Петр, вижу, идет, вытирает о половик валенки, снимает шапочку.
— С добрым утречком проздравляю. Все пишете?
— Пишу.
— Дело важнецкое, но нам не по силам. А зашел я к тебе, Евгеньич, по вопросу мирового оборота.
— Именно?
— Говорят, будто вскорости люди полетят… на этот… на Марс. Читал мне сыночек из научного журнала.
— В свое время полетят, дедушка.
— Так, так. — Дед Петр оперся о притолоку и глубокомысленно мял бороду.
— Да ты садись.
— Когда стоишь, мыслям простору естество дает.
— А скажи, сосед, там, говорят, воздуха ни на грамма?
— В космосе, что ли?
— Ага!
— Да, воздуха там нет.
— Так сказать, полное неприсутствие кислорода и прочей влаги. И человечек будет летать, сыночек сказал, вроде бы, как муха. Выходит, что там значительно хуже, чем на земле. Одна стихия и больше ничего. Дыхнуть нечем, это ж надо! Но я придумал…