— Мама, отцего поезд не глемит?
— Спи, спи, деточка.
— А елка будет?
— Будет, будет... Спи.
— А папа нас здет!
— Ждет, ждет... Ложись же!
— А мы сколо плиедем?
— Скоро, скоро... Вот как только уснешь, так приедем.
— Ну, так я посизу, сколо плиедем.
Мужчины разбились на группы. Появилась холодная закуска, водка, бутылки с вином.
— Да, — говорит, расправляя огромные усы и прожевывая колбасу, отставной военный, — ехал я в начале семидесятых годов, заносы, так я целый месяц просидел в снегу, кожу от чемоданов жевали...
Собеседник неопределенно крякнул.
— Не хотите ли сыру? Еще по единой!
Из поездного буфета разносили чай, кофе, бутерброды. В первом классе раскинули ломберные столы, зажгли по углам стеариновые свечи, приготовили колоды, мелки, щеточки. Каждый устраивался, как мог.
III
Почти весь вагон парового отопления занимал паровик. В углу грудой был навален уголь, черная пыль от которого лежала на стенках, на потолке, на стеклах. Пар тоненько и неумолкаемо сипел у некоторых кранов, как дыхание; едва отделяясь и тая, капала вода.
Из огромного железного ящика выгрузили все лампы, фонари, ключи, отвертки, запасный инструмент, ящик опрокинули вверх дном и застелили газетной бумагой.
— Ну, давай сюда.
— «Давай»!.. Ты сначала деньги давай! — И поездной проводник сердито и вместе осторожно поставил у своих ног полуведерную бутыль.
— Черт скаредный, чего же я, сбегу, что ль? Ведь и ты трескать будешь.
— Так я свою часть вычту.
Машинист распахнул кожаную, замасленную куртку, полез в такие же замасленные шаровары и достал кошелек. Кондуктора, помощник машиниста, смазчик также лезли за деньгами и вручали проводнику. Тот поставил бутыль на импровизированный стол. Кто тащил и резал тоненькими кружочками захваченную с собой в дорогу колбасу, кто — хлеб, рыбу, сало.
— Ах, и здорово же теперь чекардыкнуть!
Потирая руки, покрякивая, садились кругом ящика.
Водку наливали прямо в стакан из бутыли, и она играла, колеблясь и поблескивая. У всех лица разъезжались в сладкую, широчайшую улыбку, но все, сделав усилие, глядели серьезно, так, как будто особенного ничего не предстояло.
— Ну, братцы, с праздником!.. A-а, славно!
— Ребята, это Калистратова надо поблагодарить: ежели бы не он — попостили бы, ничего бы не было.
— Завсегда прежде брал к празднику на станции у буфетчика, а теперь думаю, — сем-ка, на Песчаной возьму в казенке. Провезти ничего не стоит, а водка-то повострее, — буфетчик все уж воды дольет, — говорит проводник, чувствуя себя именинником. — А она как сгодилась!
И ле-ес шу-умит, а ка-амыш трещит,
а ку-ум-то куме...
— Будет, утреня еще не отошла.
— А который час?
— Без четверти три. Ну, с праздничком!
Головы запрокидываются, лица краснеют, с губ не сходит странная, блуждающая улыбка. Понемногу все начинают говорить, и никто не слушает. И в заваленном углем черном вагоне, на три четверти занятом паровиком, который и теперь живет, слегка дышит и рассылает тепло по всему поезду, все кажется уютным и веселым. Смех, шутки, остроты. Точно за стенами не носился морозный ветер и не сыпал беспрерывно крутящимся снегом, а в темноте не расстилалась безлюдная степь.
— Нет, братцы, как хотите, — женюсь, ей-богу женюсь, то есть за мое почтение женюсь! — говорит красный, как бурак, смазчик, пошатываясь, держа в руках стакан с колеблющейся водкой и пытаясь поднять брови, которые опять падают на глаза. — По какому случаю я должен в одиночестве дни свои проводить?
— Не было печали, так хочешь, чтоб черти накачали?
— Ребята, у Федьки Малахина морозом нос отъело...
Кто-то отворил дверь, и в вагон рванулся ветер, заколебав пламя ламп и занеся несколько снежинок.
— Ишь дьяволы!.. Поезд стоит среди степи, пассажиры волками воют, а они тут пьянствуют! Им и горя мало, хоть трава не расти! Что же это делается? И неужто начальство вас не разгонит?
В дверях, когда заклубившийся снаружи пар растаял, оказался дородный купчина с красным и ражим лицом.
— Беспутники!
— А вам чего тут нужно? — поднялся молоденький помощник машиниста, отставляя стакан.
— А то нужно! Поезд бросили да пьянствуете...
— Это не ваше дело.
— Как это не мое дело?! Деньги-то за билет платить — мое, а жалованье получать, стало быть — ваше.