— Эх, Никитич, Никитич, и не стыдно тебе говорить такое?
— Стыдно, а что поделаешь. Ведь говорю-то правду. Не надо ехать, Алексей Фомич.
— Не проси и не уговаривай! — решительно сказал Холмов, вставая. — Прикажи шоферу, чтоб отвез меня к Медянниковой. Сейчас же и побыстрее!
Через три часа Холмов был в Береговом. Вошел не в знакомую ему приемную, а в небольшой кабинет, с двумя окнами, смотревшими на море. Небритый, в лыжном костюме, без шляпы, он испугал Медянникову. Увидев его в дверях, она встала и развела руками:
— Алексей Фомич! Что это вы в таком одеянии?
— Я из «Авангарда». От Работникова.
— Как вы туда попали?
— Лучше спроси, почему приехал к тебе!
— Прошу, садитесь и рассказывайте.
Холмов сел в кресло, закурил и рассказал о том, как попал в «Авангард», что там увидел и почему явился к Медянниковой.
— Мне понятно ваше желание побывать в родной станице, — сказала Медянникова. — Но почему пешком? Взяли бы мою машину.
— Речь не обо мне. — Холмов поднялся, подошел к окну. — Речь, Елена Павловна, об «Авангарде». Надо прекратить помощь этому бездельнику Андрющенке. И чем быстрее, тем лучше.
— Хлеб, Алексей Фомич, нужен не Андрющенке, а стране, — Медянникова тоже подошла к окну и смотрела на море. — Раньше, когда вы не были пенсионером, тоже ведь говорили, что стране нужен хлеб, что интересы государства…
— Да, говорил. И теперь говорю то же. Но то, что делается в «Авангарде», расходится с интересами государства, — ответил Холмов. — В этом-то и беда. Не веришь? Вместе поедем в «Авангард». Сама убедишься в правоте моих слов.
— Да, надо ехать, — подумав, сказала Медянникова.
Ехали на райкомовской машине. «Победа», на которой приехал Холмов, пылила следом. Ехали молча. И только когда машина покатилась по проселку, свернув на поля «Авангарда», Холмов, сказал:
— Работников побоялся к тебе ехать. Не улыбайся, ничего в этом нет веселого. Сознался, что боится тебя. Даже не хотел, чтобы я ехал. Откуда у него этот страх? Кто в этом повинен?
— Наверно, повинны все понемногу, — грустно ответила Медянникова. — Видно, прошлое, еще от Авдеева, сидит в нем.
— А ты сделай так, чтобы от прошлого не осталось и следа.
— Делаю, стараюсь.
— Видно, плохо стараешься.
Опять наступило долгое и неприятное молчание. Степь лежала опустевшая, просторная, в нерадостных красках. Сбочь дороги завьюженный пылью бурьян и низкое, в тучах, небо. На пригорке показался бригадный стан. Понимая, что нельзя же ехать молча, Медянникова сказала:
— Алексей Фомич, это правда, что вы уже написали лекцию?
— Нет, это неправда. Лекции еще нет. Да и неизвестно, будет ли она. Есть кое-какие мои записи.
— Их можно посмотреть?
Холмов не ответил. Или не захотел, или не успел. Машина въехала в просторный двор бригады, и навстречу, сняв картуз, шел Работников.
Глава 19
Если вам доводилось видеть вблизи Эльбруса слияние грохочущих вод Уллулана и Учкулана, откуда, собственно, и берет свое начало Кубань, то вы, увидев ту же Кубань недалеко от Славинска или Варенниковской, никогда не скажете, что перед вами одна и та же река.
Там, у истоков Кубани, высятся скалы, тянутся к небу сосны, шумят водопады и гремят пороги. Тут, в низовьях, в ее устье, тишина, греются на солнце рисовые чеки и косматыми папахами видятся вербовые рощи. Там, на виду у Эльбруса, день и ночь, не зная устали, река бьется о камни и, взъерошив пенистую гриву, опрометью скачет по каменистому руслу. Тут, близ низовских станиц, Кубань обступают невысокие, укрытые травой, как коврами, глинистые берега, местами такие низкие, что если сядешь на траву или на песок, то ноги окажутся в воде. Там, у ее истоков, водится серебром крапленная форель. Тут, в устье, живут ленивые голавли, сазаны, пескари, а с моря приходит погреться и отдохнуть севрюга.
Если обратиться к метафоре и сравнить Кубань с красавицей казачкой, то можно сказать: там, у истоков, ее беспечная, шумная юность, развеселое девичество — песни да пляски. Тут, в низовьях, где согретая солнцем вода разделяется на рукава и протоки, где на десятки верст тянутся камышовые плавни и блестят рисовые плантации, где только призывный крик утки и зоревый всплеск рыбы нарушают устоявшуюся тишину, — тут ее счастливое замужество.
Вербы, низкорослые, с гнутыми, кручеными стволами, подступили к самому берегу, кланяются. В солнечную погоду их косматые ветки вместе с опрокинутым небом отражаются в воде, как распущенные косы в зеркале. Смотрят вербы, любуются собой и не могут насмотреться. По вечерам же, когда солнце близится к закату, и по утрам, когда оно встает над рекой, тени от верб, как от шатров, достают до середины реки, и вода тогда кажется темной, а омуты — бездонными.