— Будто он без тебя не знает? А долго вы беседовали. Я прилегла и даже успела вздремнуть.
— Ты вот что, Катя, утром чтоб никакого шума не было, — наказал Андрей. — Приготовь им завтрак. Поджарь петушка в сметане. Ты это умеешь делать. А я пораньше вернусь с работы. И смотри, Катя, никому из соседей не говори, что у нас Холмов.
— Может, Дусе одной сказать? — робко спросила Катя.
— Это зачем же?
— Пусть скажет про картошку.
— Вот уж насчет картошки ни-ни! Поняла? — Андрей строго посмотрел на жену. — Ну, пора и нам спать. А дождик-то как расходился! Отлично поливает землю! Оказывается, в эти дни сеют озимую пшеницу. А я и не знал.
Глава 25
Монотонный шум о шиферную крышу не убаюкивал. Холмов лежал на спине и слушал, как дождь наваливался на шифер и шумел, шумел. В темном сарае звякала уздечка: это Кузьма Крючков качал головой, переступая с ноги на ногу. Посапывал Кузьма. Тяжко, как усталый человек, вздыхала телушка.
У Холмова снова разболелся затылок. Надо было лежать спокойно, заложив ладони за голову. «Дорога-то, оказывается, не излечивает, — думал он. — Вчера, верно, боли не было, я чувствовал себя поздоровевшим и обрадовался. Думал, все прошло. А сегодня та же тяжелая, гнетущая боль под черепом. Может, повинен Андрей Кочергин? Засиделись мы. Поговорил с ним, поволновался и теперь все еще думаю и об Андрее, и о том, что он мне сказал. Мне надо бы спать, а я лежу я думаю».
Невольно Холмов продолжал разговор с Андреем. Мысленно то возражал ему, то соглашался с ним. «Это ты, парень, слишком разошелся. И то тебе не так, и это тебе не нравится, и колхозников надо переделать в сельских рабочих. Парень ты, вижу, думающий, кое-что соображаешь, а вот петушиться тебе не надо».
И нравился и не нравился этот белочубый, самоуверенный мастер по моторам. Почему-то странными казались его рассуждения о равнении крестьян на рабочих, о том, что об утраченной любви к земле надо не плакать, а радоваться.
Думая об Андрее, Холмов понимал, что в этом молодом человеке, смело говорившем о том, что его волнует, было что-то незнакомое, непривычное, с чем Холмову встречаться еще не приходилось. Вот Работников — совсем иное дело. В Работникове все было открыто и понятно. Понятны и его тревога за успехи «Авангарда», и его желание остаться председателем своего колхоза. Это был тот тип председателя, которого Холмов хорошо знал, с которым встречался, и не раз. А вот с мастером по моторам встретился впервые. И, может быть, поэтому Андрей Кочергин рядом с Работниковым казался человеком новым, а потому и непонятным. У него был иной, нежели у Работникова, склад характера, иные взгляды на жизнь. В потомке кубанских казаков с русым вьющимся чубом, в его суждениях угадывался юноша, который рос и набирался ума не так, как росли и умнели такие, к примеру, как Работников.
«Как это он сказал? Рождение в станице рабочего класса? — думал Холмов. — Растут приверженцы не земли, а машин, техники. И сам-то он приверженец машин и техники. А что? В этом есть резон… Или его суждения о Каргине? Оказывается, есть два Каргина — выдуманный и живой, настоящий. Фольклор! Знает Андрей, что оно такое, фольклор. Все это верно, все это так. Но почему же раньше, бывая в станицах, я встречал только таких, как Работников, и не встречал таких, как Андрей Кочергин? Вот это и странно и непонятно. Помню, я и в мастерских бывал, а с Андреем не повстречался. А почему? Кто виноват? Я или он? Ведь в его суждениях о жизни есть такое, над чем следует всерьез задуматься».
Звякала уздечка. Горестно вздыхала телка. Дождь не переставал до рассвета. Не умолкая шумел о крышу.
Глава 26
Привыкшего вставать рано Кузьму огорчило то, что брат в это утро спал слишком долго. Натянув на голову шерстяное одеяло, Холмов похрапывал и не слышал, как Кузьма, зевая и потягиваясь, поднялся, как постоял в дверях, тоскливо посмотрел на укрытое тучами небо, на мокрый двор и сам себе сказал:
— Плохи твои дела, Кузьма Фомич! Надо тебе побыстрее выбираться из Ветки. Ежели бы двигаться одному, то мне и море по колено, а с братом теперь, после дождя, трудная будет дорожка. А тут еще любить он всю ночь умственно ломать себе голову, а потом полдня дрыхать. Дождь перестал, надо бы ехать, а он себе храпить.
Кузьма покосился на спавшего брата. Хотел было подойти и стянуть с него одеяло. Пожалел, не подошел. «Ить уже немолодой, а любить, как то малое дите, позоревать. Ему и постельку постелили, подушку, одеяло дали. Чего же не поспать?»
Кузьма подошел не к брату, а к Кузьме Крючкову. Отвязал повод, спросил: