— До тюрьмы еще далеко, — ответил Кузьма. — Завтра, Аннушка, поеду к Алексею. Ежели и брат не подсобить, тогда махну в Москву. Попробую пробиться аж до Семена Михайловича Буденного. Тот и коней и конников обожаеть.
— Далеко-то до Буденного.
— Как-нибудь пробьюсь.
— К брату-то на чем поедешь?
— На коне. На чем же еще ехать?
— Дорога-то дальняя. Где оно, море-то?
— Отыщу! У меня имеется нюх на путя-дороги, — похвастался Кузьма. — Когда, бывало, в разведку ходил, то и не такие укромные места отыскивал. Мой глаз на любую местность сильно наметан.
— Долго-то придется ехать.
— А мне и не к спеху. Найдется что в дорогу, Аннушка?
— Сухари есть. А другого ничего нету. Одними сухарями не проживешь.
— Как-нибудь. Белый свет не без добрых людей.
— Возьми рубашку и шаровары, те, что поновее, — советовала Аннушка. — Бельишко тоже. Приедешь к брату, переоденешься в чистое.
— Ладно. А деньжата найдутся?
— Какие-то рублики есть. Возьми.
— А ты как же?
— Перебьюсь. Только у брата, Кузя, не засиживайся.
— Чего там сидеть? Пожалуюсь и сразу возвращусь. Ежели станеть приезжать Иван, начнеть дознаваться, так ты скажи, что я в горах и до тебя ни разу не приезжал.
— Угу.
В хатенке Кузьма пробыл до рассвета. Из-за горы только-только начинали пробиваться всполохи ранней зари, а наш всадник уже покидал станицу. Голова у него была повязана башлыком. Высокая остроплечая бурка укрывала конскую спину до самого хвоста. По улице ехал шагом, чтобы не будить станичных собак. Выехал в степь и зарысил по дороге на Майкоп.
Глава 7
Побелел и зарделся ранний августовский рассвет. Над Береговым повис прозрачный газовый шарф сизого оттенка. Море и горы тонули в зыбком тумане. Из ущелья тянуло прохладой.
Спавший на веранде Холмов ощутил утренний холодок и приподнялся. Хотел отыскать одеяло и укрыться, да так, сидя на кровати, застыл от испуга. Испугала лошадиная голова. Живая, настоящая, в уздечке, с лиловыми глазами, с торчащими врозь ушами.
Холмов ладонями тер глаза. Думал, что это сон, что лошадиная голова исчезнет. А она не исчезала. Даже покачивалась, и уздечка на ней позвякивала. «Что за чертовщина! — подумал Холмов. — И уздечка, и повод, и эти глаза, и отвисшая губа…»
Он вышел во двор и сразу же улыбнулся. Возле ивы увидел настоящую лошадь под высоким казачьим седлом. К седлу умело приторочены подсумки. Луки седла отливали красной медью. На передней висела плетка. Бери ее и садись в седло. «Вот так чудо, вот так загадка! — думал Холмов, глядя на коня. — Кавалерийская лошадь в моем дворе? И откуда она явилась? И почему без всадника? Да, такое, верно, и во сне не увидать. Может, это Кучмий подшутил?..»
Большие конские глаза как-то странно, судорожно подмигнули. Потом конь отвернулся и начал пить воду из родника. Пил не спеша, со смаком. Жевал, и с мокрых губ частыми каплями стекала вода, причмокивал и снова пил, пока не опорожнил родник. И опять прижав уши, как-то смешно подмигнул Холмову, будто говоря: «Хороша водичка. Но родник — что, родника для меня мало. Вот из речки бы попить…»
Желая окончательно убедиться, что конь под седлом не сновидение, а скорее всего розыгрыш Кучмия, Холмов приблизился к иве и увидел всадника. Тот лежал под деревом, поджавши ноги и укрывшись буркой. Холмов наклонился к нему, слегка толкнул и сказал:
— Эй! Кто ты? Вставай, дружище!
Из-под бурки показалось щетинистое, заспанное лицо Кузьмы, и Холмов крикнул:
— Кузьма! Братуха! Вот так чудо! Какими судьбами?
— Своим ходом. — Кузьма кивнул на коня. — Надежный транспорт!
— Оля! Иди сюда, Оля! — позвал Холмов. — Погляди, кто у нас! Кузьма! Чего же не разбудил? Приехал и улегся спать!
— Жилье твое отыскал поздно. Зачем, думаю, тревожить людей. Лег, укрылся и прикорнул. — Кузьма сбросил бурку и легко, как солдат, встал. — Ну, здорово, братуха! Давненько мы не видались! Ох, как же давненько!
И братья обнялись.
Ольга была не столько обрадована, сколько удивлена приездом Кузьмы. Непричесанная, в халате, она сказала:
— Кузьма! Да ты что, из-под земли вырос? И не узнать тебя! Голова-то побелела!
— Мукой, мукой жизнюшка голову присыпала, — ответил Кузьма. — Да и вы с Алешей, вижу, что-то не молодеете.
— Верно, не молодеем, — согласился Холмов.
Между тем рассвело. Растаял тумак. Небо над городом, над морем стало чистое. Сизое марево расползлось по морю и там исчезало, и вода, бугрясь и покачиваясь, отсвечивала бирюзой.