Аничкина наклонила голову и заплакала. Плечи под пуховой шалью вздрагивали, белая пластмассовая шпилька опять выбилась из волос, повисла, а потом упала на пол. Не зная, что ему делать, Щедров налил воды в стакан, поднял шпильку и положил ее на стол возле стакана. Аничкина часто, по-детски всхлипывала.
— А вот слезы ни к чему… Зачем же плакать? Значит, по-твоему, я жестокий? А ведь это же не так! Тебе кажется, что я только затем и вернулся в Усть-Калитвинскую, чтобы причинить Аничкиной горе. Как могло прийти тебе такое в голову? Ведь ты, пожалуй, и сама не раз задумывалась, как быть дальше. Ведь не могла не думать? И я понимаю: ох, как же нелегко расставаться с любимой и привычной работой. Но что поделаешь? И надобно, Елена Лукьяновна, не плакать, ибо слезами, как известно, горю не поможешь, а вместе нам надо подумать, как оживить работу с молодежью. Я побывал в районе и убедился: запущен у нас этот участок.
Аничкина тяжело подняла голову с измятой прической и посмотрела на Щедрова мокрыми, злыми глазами. Выпила воды, вынула из сумочки платочек и вытерла им слезы, взяла шпильку и начала поправлять волосы.
— Елена Лукьяновна, можно было бы созвать пленум райкома комсомола… Может, скажешь, кто мог бы тебя заменить? — Щедров подождал, пока Аничкина управится с прической. — Можешь порекомендовать такого юношу или девушку?
— Не могу!
— Почему?
— Не мое дело искать себе замену.
— А что скажешь о Клаве Антоновой?
— Только то, что эта девушка пишет любовные стишки. И меня сейчас беспокоит не Антонова. Как я буду жить? Что я буду делать?
— Без работы не останешься. У тебя какая специальность?
— Выходит, что нет никакой. Когда-то я окончила педагогический техникум, но в школе и дня не работала. — Глаза ее снова наполнились слезами. — Шестнадцать лет отданы комсомолу! И вот результат: уходи, иди дальше!
— В строй вступила гостиница «Кубань», — сказал Щедров после долгого молчания. — Там нужен директор. Зарплата приличная.
— Спасибо! — По щекам снова покатились слезинки. — Директор гостиницы! Вот уж этого мне не хватало!
— А если директором кинотеатра?
— Не пойду!
— Подберем что-либо другое, то, что понравится. — Щедров поднялся и медленно зашагал по кабинету. — А если сделать тебя инструктором в районо? Или заведовать райсберкассой?.. Ну чего ты слезами заливаешься? Вот что, Елена Лукьяновна, вижу, сейчас мы ни до чего не договоримся. Пойди домой, успокойся, посоветуйся с мужем. И не отчаивайся.
Аничкина не ответила, поднялась и направилась к дверям. Щедров проводил ее. Походка у нее слабая, как у больной, лицо заплаканное, вся ее фигура сутулилась. Теперь Аничкина выглядела намного старше, чем показалось Щедрову тогда, когда она вошла, и ему по-человечески стало жалко эту убитую горем и в общем-то ни в чем не повинную женщину.
Вызванные Митрохиным уже молча и чинно сидели и ждали приема.
Первым вошел Семен Нестерович Казаченко из «Ленинской искры», тот самый Казаченко, который, как уверяла Ульяша, приезжал в бригаду, выпивал стакан водки, закусывал вареным салом и говорил, что это и есть его диета. «Так вот ты какой, Казаченко!» Щедров увидел грузного, пудов эдак на шесть мужчину в стареньком, с засаленными лацканами, пиджаке и в стоптанных, давно уже не видавших щетки сапогах. В глаза бросилось не то, что Казаченко был излишне толст, а то, что обрюзглое, заросшее щетиной лицо имело нездоровый, землистый цвет. Плешивая голова, нечесаная и нестриженая, вся его неряшливая фигура как бы говорили, что перед Щедровым стоял человек, переживший большое горе.
«Тут нужна не жалость, а справедливость, — думал Щедров, глядя на Казаченко. — Да и как жалеть того, кто сам себя не жалел? Это же наглядная иллюстрация к вопросу: как не надо жить? А Казаченко жил, и жил именно так, как жить нельзя. И поплатился. Понимает ли и чувствует ли он то, что понимаю и чувствуя я? Ведь Казаченко таким не родился. Таким он стал. А почему? Мы — сверстники и современники; как я, так и он учился в советской школе, состоял в пионерах и в комсомоле. Когда его принимали в члены партии, то коммунисты, надо полагать, говорили о нем одно только хорошее. Да как же иначе могло быть? И тогда никому не могла прийти мысль, что через семь лет Казаченко будет исключен из партии. Как все это понять и объяснить? Как разгадать первопричину того, что случилось с этим дюжим и еще молодым мужчиной? Документы, с которыми я ознакомился, собраны и подшиты в папке. Они свидетельствуют, что Казаченко страдает запоем. Напившись, он устраивал дебоши и драки, его дважды находили мертвецки пьяным. Как объективные свидетели, документы утверждают: нет, такому, как Казаченко, не место в партии. Но задумывались ли те, кто собирал и подшивал обвинительные документы: где и почему произрастает то зло, которое сегодня свалило Казаченко, а завтра, возможно, свалит кого-то другого? И как с этим злом бороться, чтобы покончить с ним раз и навсегда? Вот в чем суть вопроса. Исключить же Казаченко из партии — это дело простое и нетрудное…»