Нина сочувственно посмотрела на мужа и ушла. Анатолий обхватил ладонями голову и так задумался, что ему даже послышался голос Щедрова. «Ты меня понял, Толя? Нет, вижу, ты еще не все понял. Первый ход я тебе подскажу: бери чистый лист бумаги и начинай писать — это и будет твой первый ход». — «А с чего начать?» — «Начни с самого интересного, с самой важной мысли…»
— Ох, Толя, Толя, сколько же можно сидеть? Уже поздно!
Это Нина в ночной сорочке и в шлепанцах снова подошла к мужу, обняла за шею теплыми руками, подбородком касаясь взлохмаченной головы.
— Ну что, Толя? Узнал, как белые начинают и выигрывают?
— Нет, еще не узнал.
— А когда же спать? Дети давно улеглись, мать тоже.
— Все одно не усну. — Он собрал листы, встал, потянулся; подошел к кровати, где Нина разбирала постель, и сказал с ноткой радости в голосе: — Статью, говорит, подпиши как секретарь райкома, и поэтому написать ее надо так, чтобы те, кто ее прочтет, сказали: вот какой у нас толковый секретарь. Завтра снова возьмусь за нее… Трудно мне, Нина, особенно после разговора со Щедровым.
— Антон Иванович добра тебе желает.
— Добра-то он желает не только мне.
— Толя, он всегда и со всеми такой мягкосердечный да вежливый?
— Не со всеми и не всегда.
— С виду простой. Голова стрижена.
— Зато суждения у него не простые. Статью-то мою как разделал. Сперва будто похвалил. Это, говорит, хорошо, это нравится, а это не годится, не нравится. И как взялся за меня! Я видел его, и не раз, и вспыльчивым и злым. Как-то при мне Рогов заговорил со Щедровым о тех, кто избил Огуренкова. Дескать, парни молодые: по молодости и по глупости учинили драку. Просил отнестись к ним снисходительно. Ты бы увидела, как Щедров сверкнул глазами и как крикнул: «К преступникам никакого снисхождения! Что заработали, то и получат!» Лицо побледнело и даже перекосилось от злости. А ты говоришь — мягкосердечный да вежливый. Не всегда…
— Толя, а отчего у него глаза тоскливые?
— Не знаю. Может, устает. Может, много думает. А может, оттого, что живет один, без семьи. Холостяцкая-то житуха не из легких!
— Чего же он не женится?
— Не спрашивал, не знаю.
Еще долго, уже лежа в постели, они говорили тихо, вполголоса, и все о том же — о статье и о Щедрове.
Глава 27
Во второй половине мая дни выдались сухими и по-летнему знойными. Сады, крыши домов, палисадники — все было залито светом. Воздух пропитан теплом и запахом нагретой полыни. Акация стояла в цвету, нарядная, как невеста в подвенечном платье. С утра и до вечера над станицей висела горячая синь неба, и ни тучки, ни ветерка. Только к вечеру, когда уже загустевали сумерки, из-за Кубани, от ледников тянуло прохладой, и к полуночи она так остужала землю, что пастухи в горах, чтобы согреться, натягивали на себя бурки или разводили костры. С восходом же солнца прохлада исчезала и над всем кубанским верховьем снова разгорался майский день, сухой и жаркий, как в июле. Каждое утро из-за лиловых отрогов Кавказского хребта выплывали облака, похожие на белые папахи: казалось, что там, за горной грядой, прятался эскадрон всадников. Днем облака-папахи, расползаясь по небу, бесследно исчезали. Сегодня же они не расползлись, не раздвинулись вширь, а набухли и снизу почернели. К полудню на месте сизых папах поднялась огромная бурка, так размашисто раскинутая над всем предгорьем, что ее темные полы обняли полнеба и закрыли солнце. И уже то там, то тут молния старательно прострачивала бурку своими огненными нитями, и тогда где-то далеко-далеко, как вздох облегчения, дружелюбно погромыхивал гром.
Как бы предчувствуя ливень, Усть-Калитвинская станица притихла, насторожилась. Домашняя живность, боясь надвигавшейся грозы, попряталась в закуты. Улицы опустели. Закрылись наружные ставни, на трубы легли заслонки. В иных дворах, по старому поверью, за порог выбросили кочергу или рогач, чтобы ими отвести град. А ветер не то что дул, а падал с неба, наваливался на крыши, на сады, трепал акацию, и по улицам метелью кружились белые лепестки. И вдруг среди дня потемнело, да так быстро и так сильно, что не понять было, ночь ли наступила или тучи так плотно укутали землю. И в ту же минуту молния ослепила дома, сгибаемые ветром деревья, пустынные улицы. Гром невиданной силы ударил и раскатился над Усть-Калитвинской, тотчас хлынул косо, дождь, и хлынул так, что над укрытой тучами станицей поднялась водяная пыль. Майский дождь! Пришел-таки! Первый в этом году и как раз тот, которого давно все ждали.
В то время, когда темная водяная стена навалилась на станицу, мокрая «Волга», разбрызгивая лужи, подкатила к воротам. Из машины выскочил Щедров и, шлепая туфлями по пузырившейся воде, побежал в дом.