— Тебе уже известно?
— Только не от тебя.
— Как-то замешкался и не успел проинформировать.
— Ну, как тут люди живут?
— В общем и целом живут хорошо. Жалоб нету. Вот только меня лично настораживают их вечера воспоминаний.
— Что именно?
— Видишь ли, на этих вечерах разговор идет без плана и без соответствующей подготовки, — пояснил Селиверстов. — Вспоминают обо всем, что приходит в голову, — о нужном и о ненужном. К примеру, на прошедшем в позапрошлое воскресенье вечере воспоминаний о своей жизни рассказывала доярка Евдокия Самсоновна Соколова. Бабуся сильно разговорчивая. Она же была в Москве еще на Первом съезде колхозников. — Селиверстов понизил голос. — О Сталине рассказывала. Как встречалась с ним, как разговаривала. Сердечно, хорошо рассказывала. А надо ли? Может, нужно было предварительно вызвать Соколову и что-то ей посоветовать, что-то подсказать и подвести под соответствующий регламент?
— Ничего не надо ни советовать, ни регламентировать, — сказала Аниса. — Пусть вспоминают все то, что было у них в жизни, чему они были свидетелями и очевидцами.
— Это-то так, я понимаю. Но согласись, Аниса Саввишна, что жильцы у меня, честно говоря, такой народец, какого я отродясь еще не знавал, — продолжал Селиверстов. — Люди старые и со своими повадками. Не пойму, или такими их сделали преклонные годочки, или повлияло то обстоятельство, что бабуси и дедуси живут на всем готовом, как при полном коммунизме. Веришь, Саввишна, всякими людьми доводилось руководить, а такими, как зараз, руковожу впервые. Честно говоря, даже я, такой опытный практик, а и то иногда становлюсь в тупик.
— Почему?
— Беру простой пример: игнорируют телевизор! Сон на них наваливается, и они тут же, на креслах и на диване, засыпают. Старуху Орешникову по ночам одолевали всякие думки, и через это она не могла уснуть. Раза два посадил ее перед экраном — бессонницу как рукой сняло.
Селиверстов помолчал, думал и ждал, что же скажет Аниса. А она все так же грустно смотрела на директора пансионата и, казалось, не слышала, о чем он говорил.
— Или такой вопрос, как вежливость, — еще с большим желанием продолжал Селиверстов. — Люди простые, сказать, от земли, и откуда взялась у них вся эта нежность? Чуть что — «извиняюсь», «простите» и тому подобная культурность. А что слышно за обеденным столом? «Кушайте, пожалуйста». «Возьмите, прошу вас, вот этот кусочек». Разговаривают с кроликами и курами, а также с предметами неодушевленными, как-то: с цветами, с ягодами и с редисом.
— Как же они разговаривают?
— Исключительно вежливо.
— И что говорят?
— Разную сердечность, даже неудобно вспоминать. Сам слышал, как старуха Мария Никитишна нарвала редиса и как она называла его и красавцем и разлюбезным… Надо же такое придумать?
— Видно, по натуре женщина ласковая.
— Не скажи! До поселения в пансионате Мария Никитишна зятя своего кочергой избила — это всем известно. А теперь она точно переродилась… Или их имена — это же смех! Люди старые, почтенные, а зовут друг друга не по имени и отчеству, как полагается, а ласкательно. Не Корней Иванович, а Корнюша. Не Анна Лукьяновна, а Анечка. Бугаятник Семен Лазаренко у них Сема. Кузнец Аким — Акимушка. Есть у нас Акулина Петровна Большакова, бывшая доярка. Ей уже за восемьдесят. Так ее, веришь, зовут Юленькой. Какая же она Юленька, когда всю жизнь была Акулиной. Смех, честное слово! Даже меня называют Никиткой. Это что же такое?.. Эх, Аниса Саввишна, много у меня накопилось злободневных вопросов, каковые и ставят меня в тупик. И потому, чтобы действовать уверенно, мне нужны указания.
— Пойдем посмотрим жилье Анны Лукьяновны, — сказала Аниса, давно уже не слушая Селиверстова. — Говорят, комната у нее красиво убрана?
— Чистота и красивость имеются во всех комнатах. Но Анна Лукьяновна, верно, показывает в этом наглядный пример.
Ни одна дверь не имела замка. В свое время, когда здание строили, замки в дверях, как и полагается, были вставлены. Но ими не пользовались, и ключи от них давно утеряны.
— Закрываться на замки у нас не в моде, — сказал Селиверстов, открывая дверь. — Вот тут и живет наша старая большевичка Анна Лукьяновна. Погляди, какая красота!
От порога до окна лежала ковровая дорожка. Кровать на пружинной сетке. Старинное цветное покрывало сохранилось, наверное, еще с девических времен. Напушенная, с острым углом подушка, и на ней — кружевная накидка. Столик покрыт скатертью. Два стула. На окне — зеленая шторка из живых цветов: кустились в горшках, поднимались по лесенкам. Листья заслоняли почти все окно, отчего свет в комнате казался зеленоватым. К стеклу липли цветочки и белые, и желтые, под цвет воска, и красные, как горящие угольки.