Евсей погасил свет и распахнул окно. От духоты тяжко было дышать. Стоял и смотрел на лес, что темнел за Кубанью. Думал: в темноте легче избавиться от мыслей о Колыханове. А они, эти пугающие мысли, еще настойчивее лезли в голову. Вот и совсем стемнело. Из-за леса, как из-за ширмы, выкатилась лунища. Огромная и красная, будто ее только что вынули из горна. Лес заполыхал пожаром. Поплыла над станицей ночь, светлая и теплая, с запахами сена и цветов.
Такие ночи радуют, и бывают они, Евсей это знает, только в Вишняковской и только в июле. Порадоваться бы и Евсею так, как радовался он в молодости. Порадоваться и тому, что все-таки добрался до Вишняковской. Все-таки сбылась его мечта. Вот и луна смотрит в лицо — все такая же веселая, какую он знал: она-то, луна, в эмиграции не была! И привычная ночь, и знакомые запахи, а в груди сосущая боль. Луна уже оторвалась от леса и заглянула в темное окно. Видела луна усатое лицо, бледное, горестное, и дивилась тому, что не могла понять, кто же он, этот усач, и почему в его глазах такая тоска.
То ли в лесу за Кубанью, то ли где-то в бледном небе, а может, и в станице вдруг родилась старинная казачья песня, протяжная и напевная. И оттого, что была она знакома с детства и что давным-давно, казалось, была забыта, а теперь отыскалась, песня эта щемящей болью отозвалась в душе Евсея.
И тут сами по себе вспомнились слова:
Вспомнился Евсею и припев:
Глава 43
Та песня, что так неожиданно возникла в лунной тиши, точно бы взяла Евсея на свои легкие крылья и унесла из мира реального в ту далекую жизнь, которая, как ему казалось, навсегда была им утрачена. Как же, оказывается, сильна песня, если она смогла воскресить былое! Вот он, Евсей, молодой и полный сил, стоит на станичной улице, а вокруг все свое, родное и близкое. И еще не было ни боя под Надзорным, ни смерти отца и брата, ни вылетевшего из седла Колыханова, ни тех лет, что прожиты в разлуке с родной станицей. Осталась, какой и была, эта пахнущая сеном и залитая светом ночь, красивая и таинственная. Какой была, такой и осталась эта будоражащая душу песня «Как за речкой, за Кубанушкой…» И как звенели прежде, так звенят и теперь высокие и слаженные женские голоса, то оживая, то затихая, плывут и плывут в лунном сиянии. Только почему же сосущая боль с такой силой вцепилась в грудь? И росла она, эта цепкая боль, набухала. Оттого и пересохло в горле, и Евсей уже не в силах был держаться на ногах, склонился на подоконник и заплакал. Плакал навзрыд и долго, ибо понял, что ни лунная ночь, ни старинная казачья песня уже не могут возвратить былое и заслонить собой ту реальную жизнь, в которой он жил.
Только наплакавшись вволю, Евсей с трудом поднял голову и облегченно вздохнул. Тыльной стороной ладони вытер глаза, щеки, усы, шмыгая носом, как простуженный. А месяц уже гулял высоко в небе, и ему не было никакого дела до того, что кто-то плачет и страдает, а кто-то смеется и поет песни. Евсею казалось, что месяц был озабочен лишь тем, чтобы над станицей было светло и чтобы песня не смолкала до утра. Пусть и не та, которую он только что услышал: «За речкой, за Кубанушкой…» — пусть другая, незнакомая Евсею, но песня. И чтобы в напевные женские голоса вплетались гудящие мужские голоса или стонущие басы баяна, и чтобы эти украшенные лунным светом напевы будоражили Евсею душу, рождали, воспоминания и манили к себе.
Песня, лунная ночь сделали свое доброе дело: Евсею стало легче. Его потянуло на улицу, к тому голосистому хору, что звучал, казалось, где-то совсем близко, и потянуло с такой силой, что Евсей взял кубанку и поспешил из дома. Высокие тесовые ворота были закрыты. Перед калиткой стоял сторож. Он поднял руку и, зевая, сказал: