«Сказано несколько резковато, хотя, известно, есть у нас и такие председатели, о которых иначе и не скажешь. — Румянцев перевернул страницу. — Еще красная черта и целых три вопросительных знака. Это, видно, Калашник отметил что-то важное…»
Румянцев хорошо знал, какую притягательную силу имеет вопросительный знак, если он кем-то поставлен рядом с текстом. Открой любую книгу, на любой странице и так, шутки ради, поставь черточки и вопросительный знак возле самого безобидного абзаца. И тот, кто раскроет книгу и увидит этот предостерегающий знак, непременно насторожится и станет не просто читать, а вчитываться, желая во что бы то ни стало отыскать те слова, ради которых и был тут начерчен этот согбенный страж… Поэтому, увидев на странице не один, а три красных вопросительных знака и дважды тем же карандашом подчеркнутое слово кресло, Румянцев невольно обратил внимание на все эти знаки и начал читать.
«Частенько случается, когда руководящее кресло изменяет характер человека, и не к лучшему, а к худшему. Первое время, пока новый обладатель этого кресла усаживается, пока, так сказать, примеривается к своему новому месту, он бывает и вежлив, и умеет улыбаться, и зайти к нему можно свободно и в любое время. Взгляд у него еще острый, он видит недостатки не только чужие, а и свои и является поборником критики и самокритики. Но вот с годами, удобно устроившись в кресле, он привыкает к своему новому положению, обрастает, как говорится, жирком, и тут-то происходит невероятное: кресло то же, а сидящего в нем человека уже не узнать. Он стал невежлив, начальственная строгость заменила на его лице улыбку. Свободно и в любое время к нему уже не пройдешь, по душам не поговоришь. Жалобы трудящихся он препровождает в другие инстанции — это у него называется «гнать зайца дальше». Не любит крикливых, настырных посетителей, смотрит на них молча, сурово и, что они ему говорят, не слышит. «Не надо кричать, не надо волноваться, — говорит он спокойным голосом. — Чудак человек, неужели нельзя без этого… без критиканства и нервотрепки? Сам нервничаешь и заставляешь нервничать других, а ведь нервные клетки в организме, как известно, не восстанавливаются. Неужели нельзя жить спокойно?» Так постепенно, сам того не замечая, владелец кресла тонет в душевном благополучии и становится тихим бюрократом. К тому же он заболевает куриной слепотой, видит в самом себе и вокруг себя одно только хорошее, светлое, и не видит ничего плохого, темного. Свои же, самые малые успехи превозносит чуть ли не до небес, а слова «критика» и «самокритика» им давно уже забыты…»
«Нет, тут Щедров неправ, ибо виновным чаще всего бывает не кресло, а тот, кто в нем сидит, кто не умеет и не хочет натягивать собственные вожжи и усмирять свое желание, а таких единицы, — думал Румянцев, глядя на прочитанную страницу. — В этом кресле я тоже просидел немало, пересел в него, можно сказать, прямо с кавалерийского седла… Да, докладчик перестарался и наговорил лишнего. Но хорошо уже то, что в докладе есть знакомое мне беспокойство. Помню, в молодости вот так же горячился и я, хотя и не умел, подобно Щедрову, писать доклады, — так горячится молодой скакун перед взятием препятствия, кусает удила и просит повод. Значит, горячие скакуны не перевелись да, видно, никогда и не переведутся, и это меня радует…»
Снова склонился над докладом. Читал подряд, страницу за страницей. Когда поднял голову, перед ним стоял Калашник, улыбаясь и ладонью подправляя усы.
— Доброго здоровья, Иван Павлович!
— А! Тарас Лаврович!
— Вы так углубились в чтение, что не слышали, как я вошел.
— Прошу, присаживайся.
Калашник с достоинством уселся в кресло, спросил:
— Что хорошее читаете?
— Доклад Щедрова.
— Ну и как?
— Мне нравится, и ты напрасно поднял шум. Да, кстати, сам-то ты читал доклад?
— Читал…
— Тогда возьми и прочитай еще раз внимательно.
— Я хотел бы…
— Завтра приходи, поговорим. — Румянцев сурово сдвинул толстые брови. — Разговор у нас будет и длинный и весьма серьезный.
Калашник встал, пожал плечами, взял папку с докладом и, учтиво поклонившись, ушел.