Желая нарушить тягостное молчание, Рогов уселся на диван, закинул ногу на ногу, улыбнулся Маше какой-то вымученной улыбкой, сказал:
— Милая Маша! Что с тобой? Или не узнаешь?
— Узнать-то узнала…
— Отчего же такая скучная?
— Не от чего быть веселой.
— А вспомни, какой бывала!
— Что вспоминать? Что было, то давно быльем поросло.
— У меня, Маша, неприятности в жизни. Но мои чувства к тебе…
— Перестань, Евгений! — Она прислонилась упругим плечом к дверному косяку и, скрестив под фартуком руки, зло посмотрела на Рогова. — О чувствах заговорил. Да были ли они у тебя вообще?
— Были? Да и как же иначе?
— Уже забыл, как оно было иначе? Хочешь, напомню? — Она с болью, через силу улыбнулась. — Заявился… Как же тебе не стыдно?! В то утро ты бросил с порога, что между нами все кончено. Много я пролила слез, нелегко мне было… Ох как нелегко. Теперь же, когда все выплакано и выброшено из сердца, ты заявился. Зачем? По какому праву? — В ее глазах заблестели капельки слез. — Думаешь, что я снова брошусь тебе на шею? Усажу за стол, как бывало усаживала, накормлю, напою да еще и обласкаю? Нет, Рогов, не жди и не надейся. Той Маши, которую ты знал, давно уже нет…
— Клянусь искупить свою вину. Ты же видишь, я пришел…
— Напрасно трудился, — перебила она. — Я тебя не ждала и приходить не просила!
— Маша, не злись, не надо!
Он приблизился к ней, хотел обнять. Она отстранила его руки.
— Уходи, Рогов! Слышишь? Уходи!
Маша открыла дверь. Рогов взял с вешалки свой плащ, шляпу и ушел, не простившись.
Глава 52
Давно и по-хорошему Рогов завидовал Калашнику. Ему нравилось и то, что Калашник носил красивые казачьи усы и выделялся в Южном крае казачьей одеждой; и то, что Калашник занимал большую квартиру; и то, что у Калашника была домработница — тихая и ласковая Васюта, молодая и лицом похожая на Машу. Нравилась Рогову и устоявшаяся тишина красиво обставленных комнат, и учтивость Васюты, и та любезность, с которой она, открывая дверь, попросила войти:
— Евгений Николаевич, вас ждут…
Особенно нравилось умение Калашника обращаться с людьми то ласково, то строго, его умение показать одновременно и свое превосходство, и свою скромность и простоту. Вот он и теперь подошел к Рогову как-то спокойно, как подходят именно те, кто хотя и знает себе цену, но из скромности показать этого не желает. Он на ходу завязывал пояс халата, а улыбка на усатом лице как бы говорила: знаю, знаю, Евгений, что не я нуждаюсь в тебе, а ты нуждаешься во мне, но я на это не обращаю внимания и сам охотно встречаю тебя. Он протянул руку и улыбнулся в усы: дескать, хотя я и болен, а наберусь сил и терпения и внимательно выслушаю и, что в моих силах, — сделаю.
Нравился Рогову выходивший в сад балкон — просторный, со всех сторон оплетенный виноградом; нравился тот зеленоватый свет, что сочился на балкон сквозь виноградные листья, и тот холодок свежего осеннего утра, что залетал сюда из сада. Нравился Рогову и круглый стол, что стоял на балконе, укрытый тяжелой скатертью, и электрический самовар в окружении чайной посуды. «Как жить? Наивный вопрос! — невольно подумал Рогов. — Вот так и надо жить!» Нравились Рогову и сами супруги Калашники, их семейная жизнь, в которой, как и в их квартире, все давно и прочно устоялось. О чем-то думая, Калашник покручивал ус, и тут, на балконе, сидя в халате за накрытым столом, он не был похож на кубанского казака. Хлеб он намазывал маслом как-то так уж очень осторожно, умело поворачивая нож, чай не пил, а отпивал маленькими глотками, точно бы опасаясь замочить усы. «Умеет, умеет показать себя, ничего не скажешь, — думал Рогов, с любовью глядя на Калашника. — На службе в сапогах и в галифе, а дома — и этот халат, и эти изысканные манеры…»
— Так что, любезный Евгений Николаевич? — спросил Калашник. — Как она движется, расстроенная жизнюшка?
— Плохо, Тарас Лаврович.
— Отчего же плохо?
— Ты же знаешь. Причина все та же.
— Доложи обстановку. Только кратко, так сказать, языком протокола.
— Короче не скажешь: Щедров не отпускает!
— На каком таком основании?
— Без всякого основания. Издевается!
— Кто позволил? — строго спросил Калашник, и казачья хустка загуляла по бритой голове. — Или без позволения?
— Вот именно! — поддержал Рогов. — Бесчинствует!
— Да, кстати, ты слушал доклад Щедрова? — вдруг спросил Калашник. — Сам ты на собрании был?
— Присутствовал один надежный человек. Ему можно верить.