— А партия что? Работу партия уже не дает?
— Я неправду тебе сказал… посовестился. — Иван перестал есть, закурил. — Из партии, Дуся, меня попросили…
— За какие ж провинности?
— Разные, и свои и чужие… Кто-то вольничал, кто-то беззаконничал, а кому-то отвечать…
— Какие же у тебя грехи?
— Приписали мне, Дуся, вину в смерти Светличного. — Наклонил голову и долго молчал. — Может помнишь, в Надеждинской был секретарь райкома Петр Нилыч Светличный? Собой такой чернявый, как грач. Немолодой, бывший комиссар дивизии. Нашенский казак, из Беломечетинской. Не помнишь? Он приехал в Надеждинскую из Ростова. Я тогда служил в оперативных органах. Проработал Светличный месяцев пять и застрелился… Нету зараз Светличного, сколько годов прошло, а мне вот приходится отвечать… А разве в смерти Светличного я повинен?
— Не знаю, Кузьмич, повинен ты или не повинен, — ответила Евдокия Ильинична. — Но раз тебя партия осудила, то и есть твоя вина…
— Где-то разыскали Бороздина, — сказал Иван, о чем-то думая. — Не знаешь и Бороздина? Мой начальник. Его судили, а меня попросили из партии…
— Плохи твои дела, Кузьмич. — Евдокия Ильинична подошла к окну, посмотрела в темное и мокрое стекло. — Уже завечерело. Может, тебе пора?
— Прогоняешь? В ночь и в дождь?
— Боюсь, должен скоро приехать Илюша.
— Ну и что? Пусть приезжает.
— Не надо тебе с ним встречаться… Да и положить тебя негде…
— Постели тут, у порога.
— На том месте, где кулаком меня сбил?
— Не ковыряй, Дуся, рану… Ни к чему.
Ночь наступала темная, дождливая. За день Евдокия Ильинична уморилась, пора бы и отдыхать. Но как быть с гостем? Где его положить? Та, вторая комната, что называлась горницей, теперь принадлежала Илье и Стеше, в ней Ивана не положишь. «Придется мне на одну ночь перебраться в горницу, — думала она. — Если случится, что Илюшка заявится, то на мать не обидится… А Иван пусть заночует в моей комнате».
— Постели мне на лавке, как солдату, — сказал Иван, будто читая ее мысли.
— Ложись на мою кровать, а я пойду в горницу.
— Ничего, на лавке удобнее.
Приставила к лавке два стула, положила матрац, подушку, одеяло. Молча ушла в горницу, накинула на двери крючок, не из боязни, а просто так, чтобы дверь не раскрылась. Сидела, не зажигая света, у темного окна, прислушивалась к монотонному шелесту дождя, зарядившему, видно, на всю ночь. Смотрела на заплаканные стекла, и у самой на глаза навертывались слезы. Никогда не было ей так тоскливо, как в эту ночь. Может, тоску навевал не умолкавший за окном дождь, а может, горестное чувство было от того, что дети ее выросли и оставили мать одну в хате, или всему виной был тот человек, что лежал на лавке за дверью… И в постели Евдокия Ильинична долго не могла сомкнуть глаз и все думала о себе, о своей жизни, об Иване. Его нежданный приход нагнал тревог и думок, и как от них избавиться, она не знала. Успокаивала себя тем, что волноваться и печалиться ей теперь нечего. Жизнь прожита, ее не вернешь, да и ни к чему возвращать. А Иван переночует и отправится к своему другу Головко, и снова все пойдет по-старому. Все это она понимала, а вот думки копошились и не давали уснуть. И она никогда еще так пристально не приглядывалась к себе и к тому, что было пережито, как в эту ночь, и никогда еще не перебирала в памяти всякие житейские мелочи-лоскутки, которые давно ее уже не волновали и не радовали…
Иван тоже не спал. Вытянул руки и ноги, закрыл глаза и лежал на лавке недвижимо, как мертвец. Только тут, в отцовском доме, будучи никому не нужным стариком, Иван не то чтобы что-то особенное осознал или в чем-то важном для себя убедился, а всем сердцем вдруг ощутил, что жизнь свою прожил неправильно, не так, как следовало бы ее прожить. Все, к чему ни обращалась его память, было теперь для него то смешным, то жалким, то оскорбительно-обидным или глупым. Ему казалось, что все эти годы он шел по каким-то зарослям, поднимался на перевалы и снова спускался в ложбину; блуждал, терял след и то сворачивал куда-то в сторону, то упирался лбом в стену, то спотыкался и падал. Вставал и снова шел. И если бы можно было вернуть годы и прожить их вторично, Иван, не задумываясь, вернул бы их и прожил бы каждый год совсем по-иному. Беда — ни годы, ни молодость не вернешь и вторично по однажды пройденному следу не пройдешь. Даже мысленно это трудно сделать. Его след на земле вился и вился, встречались и рытвины, и густые заросли, и скалы, и ровное поле, и ложбины, укрытые лесами. Иван исколесил всю Кубань. Не было, пожалуй, такой станицы или хутора, где бы не ступала его нога. Начал в своем Надеждинском районе. Четыре года перед войной работал в краевом земельном управлении, точнее сказать, числился там, а выполнял обязанности бессменного уполномоченного. Месяцами жил в районах, привык к бродяжнической жизни. В войну командовал взводом саперов. Под Сталинградом получил пулевое ранение в обе ноги, шесть месяцев пролежал в госпитале и Куйбышеве и весной сорок четвертого вернулся в Краснодар. Сперва руководил МТС, затем заведовал сельхозотделом райкома, а позже был даже третьим секретарем райкома… Вот как сумел возвыситься Иван Голубков, сын трактовского казака. И как же ему, бедняге, трудно было, когда он с такой высоты падал на землю! Тут, в отцовской хате, он лежал на лавке, заложив руки за голову, смотрел в темноту, и вся его жизнь вставала перед ним. Жизненный путь его был длинный, запутанный, заново по нему невозможно пройти даже в мечтах. И почему-то Иван мысленно замедлял шаг и невольно останавливался на одном и том же кривом изломе этого пути — на трагической смерти Светличного.