Деньги складывались по-хозяйски, десятка к десятке, двадцатипятирублевка к двадцатипятирублевке (Никита во всем любил порядок). Затем каждая пачка — их было пять, в каждой по тысяче рублей — завернута в газету и перевязана шпагатом. Не спеша, чувствуя какую-то противную горечь на языке, Никита стал считать — не купюры, а пачки. И хотя и так было видно, сколько их, он все же посчитал, улыбнулся, и противной горечи на языке сразу не стало. Насвистывая какую-то песенку, он прошел в сенцы, отыскал там картонный, из-под консервов, коробок, завернул деньги в простыню и положил их в коробок. Прижимая к груди завернутый в мешке коробок, Никита с фонариком в руке поднялся по крутой, уходившей на чердак лестнице. На чердаке он перестал насвистывать и, покалывая темноту острым лучом, спрятал мешок в углу, прикрыв его старыми, пахнущими пылью стружками. Посидел, посмотрел на почти что неприметный бугорок из пыльных стружек и снова стал насвистывать какую-то песенку. Теперь он был уверен, что деньги находятся в надежном месте, и если Клава вздумает одна, без него, прийти в дом за деньгами, она их не найдет, и он спокойно спустился по лестнице. Тут, в доме, в нем снова почему-то ожило чувство тревоги и непонятной, неведомой до этого пустоты, и он, расхаживая по комнате, не знал, где остановиться и не то ложиться спать, не то вот так и ходить до утра, стараясь ни о чем не думать. Не помогли ему ни насвистывание, ни желание ни о чем не думать: из головы не уходила Клава с детьми. И обижало, злило не то, что Клава ушла от него, а то, что это случилось для него неожиданно, как ему казалось, ни с того ни с сего, без особой на то причины, и он никак не мог понять, как она, всегда робкая, послушная, могла решиться на такой гибельный для нее шаг. «Наверное, Надя-книжница да Антон помогли, присоветовали». Никита понимал, что той семейной жизни, какая была, когда они поженились, у них уже не было, и Клава как жена его не радовала. Ему казалось, что к этому он привык, что жить можно и так. Оказывается, нельзя, и Клава для него — это не просто Клава, а еще и Витя и Петя, и разделить их невозможно.
Как-то Клава, взгрустнув, сказала:
— Никита, что-то жизнюшка наша пересыхает, как степная речка в засуху.
— Знать, была та речка мелководная, — шуткой ответил он. — Подождем, может, скоро польют дожди…
Теперь же, когда он остался в доме один, Никиту пугала мысль не о том, пересохла речка или не пересохла, а о том, что в душе у него стало пусто, как в доме, из которого уехали жильцы. Завтра он проснется, а ни Клавы, ни детей нету. Ему нужно будет уходить на работу, а кто останется дома? Кто накормит и напоит кабанов? Кто подоит корову? Да и вообще обязан же кто-то находиться при доме?
Чтобы как-то успокоиться, он стал думать о Катюше, — нет, не о встрече с нею, а о том, главным образом, что она, Катюша из хутора Подгорного, смогла бы заменить ему Клаву, и он счастливо заулыбался. Удивительно, почему же раньше эта мысль не приходила ему в голову? «Так вот оно в чем мое спасение, в Подгорном, — шагая по комнате, думал он. — Не Клава мне нужна, а Катюша. А я, дурак, затосковал. Катюша любит меня, она непривередлива, пойдет ко мне, только помани. Эта загордилась, убежала, а та обрадуется. Да и как же ей не обрадоваться? Поеду! Завтра же с рассветом прикачу в Подгорный, объявлю и Катюше, и ее мамаше, что с Клавой у меня все кончено. Привезу Катюшу в дом, посажу в это кресло, как королеву на престол, — он потрогал кресло руками, словно уже видя в нем Катюшу, — и скажу: „Ну, Катюша, отныне ты моя жена и моя хозяйка, и все, что в этом доме, твое. А с Клавой разойдусь, как и полагается, по закону. Вот и все, и тревогам моим конец!“»
Тогда он еще не знал, что его тревогам, оказывается, конца не было видно… Только-только начинало рассветать, а плохо спавший Никита уже вскочил, напоил и накормил животных, сам с трудом, как смог, подоил корову и проводил ее в стадо. Выпил стакан молока, наспех побрился и отправился в гараж. И так как по наряду и сегодня ему предстояло ехать на мельницу, а отличная, блестевшая мокрым от росы асфальтом дорога пересекала Подгорный, то Никита подкатил к двору Катюши еще до восхода солнца. Евдокия Гордеевна, мать Катюши, поливала на огороде грядки и не видела, как Никита вошел в калитку. Катюша только что поднялась, собираясь уходить на дежурство. В короткой юбчонке, в накинутой на плечи кофточке, еще неумытая, непричесанная, Катя не удивилась раннему гостю. Как всегда, она встретила Никиту ласково, смущенно улыбаясь заспанными и все равно какими-то удивительно красивыми, светящимися глазами. Все ему нравилось в этой молодой, статной вдовушке: и легкая походка, и чуть заметная на губах улыбка, и даже то, что эта обыкновенная хуторская бабенка называла его не Никитой, а интеллигентно — Никой. Такое Клаве и в голову не могло прийти.