— Заглянула в сарайчик, когда ты ходила к Марфутке. Он что, сильно больной?
— Вчера горел весь… А сегодня ему полегчало.
— Как он попал в сарайчик?
— Заявился ночью, измученный, мокрый, смотреть больно… Ну, пожалела, приютила. Не собака, не выгонять же…
— И долго пробудет у нас?
— Выздоровеет и уйдет. Чего ему тут быть?
— А известно тебе, что его милиция разыскивает?
— Да ты что? Как же это?
— Вот так… Участковый приезжал на комплекс, с людьми беседовал, со мной тоже. Весь берег обшарил, следы отыскивал… Мне надо пойти к Никите и поговорить с ним.
— Ой, что ты, доченька! Никак нельзя к нему… Он просил не говорить тебе, что он у нас.
— А если участковый заглянет в сарайчик? Тогда что? Об этом подумала?
Нет, об этом Гордеевна не подумала. Опечаленная, она не в силах была поднять на дочь глаза и не знала, что ей ответить.
— Катюша, прошу тебя, — наконец заговорила она, — не ходи в сарайчик и никому не говори, что Никита у нас. И пусть милиция ничего не знает. Никита быстро поправится и уйдет.
— Ладно, мама, не пойду, — согласилась Катя. — Только сама скажи ему, чтобы не засиживался.
15
Харчей она не жалела, кормила Никиту, называя его «мой пленник», и борщом, и жареной утятиной, и яичницей с салом. Утром и вечером, подоив корову, приносила ему парного молока, еще теплого и пахнущего лугом. Благодаря ее стараниям «пленник» поправился сравнительно быстро, ссадина на скуле давно зажила, так что и следа от нее не осталось. Казалось бы, пора и освободить чужой сарайчик. Но день уходил за днем, одни сутки сменялись другими, а Никита не уходил. В уме он подсчитал: пошла третья неделя его затворничеству, а он ни разу не заговорил о том, когда же он наконец покинет свое убежище. И однажды Гордеевна, принеся ему утром молоко, сама завела разговор.
— Ну что, мой пленник, — сказала она ласково, — силенка к тебе, вижу, возвернулась. Так что теперь можешь обходиться и без моей подмоги?
— За ваши старания, мамаша, большое вам спасибо, — ответил Никита. — И верно вы подметили, силенка ко мне вернулась, а вот в душе стало пусто, черт!
— Чего ж так? — участливо спросила Гордеевна.
— Верите, такие думки заползают в голову, что становится страшно, и тогда мне увижается…
Никита умолк, не досказал, — очевидно, не смог подыскать нужное слово. Он выпил кружку молока, ладонями потер темные и колючие, давно не бритые щеки.
— Ноет, болит вот тут. — Он ударил кулаком в грудь. — Видно, ничего во мне не осталось, черт!
— Надо тебе уходить, Никиша.
— Прогоняете?
— Не прогоняю, а уходить-то надо.
— Сам знаю, что уходить надо. А куда пойду? Кому я теперь нужен? Как стану жить?
— Как жил, так и будешь…
— Не получается, мамаша… Я как-то свыкся со своим укрытием, прижился тут… И то, чем жил раньше, что меня радовало, перевернулось во мне, стало ногами кверху. Днем сплю, как сурок в норе, а ночью хожу по двору, прислушиваюсь ко всему и думаю, думаю… Конца тем моим думкам не видно, черт! Но вы, мамаша, не тревожьтесь, я скоро оставлю ваш сарайчик… Вот обдумаю все и уйду…
Труднее всего ему приходилось в дневные часы. Может быть, потому, что уже наступил июнь, погода стояла жаркая, солнечная, ни дождика, ни ветерка; что в сарайчике было душно, одиноко и при дневном свете почему-то одолевали какие-то непонятные страхи: ему казалось, что вот-вот милиционер рванет дверь, войдет и скажет: «А, вот ты где!» Он старался уснуть или хотя бы вздремнуть, забыться и не мог. Сна не было, и Никита, вытянув ноги, часами недвижно лежал на спине и рассматривал пологие стропила. Своим наметанным, хозяйским глазом определил, что они были сколочены наспех, неумело, из круглых, неоструганных бревен и что толь лежал на них черной сморщенной кожей. Кровля состарилась, сделалась ветхой, ее жгло солнце и полоскали дожди. То там, то здесь в толе зияли пробоины, сквозь них искрящимися столбиками сочился свет, и по ним Никита без труда узнавал время дня: если солнечные столбики упирались в кадку, значит, на дворе полдень, если же эти столбики укорачивались и отходили к дверям, значит, день клонился к вечеру.
Изнурительное безделье наводило тоску и уныние, день тянулся нескончаемо, и Никита, не зная, как бы ему побороть тоску и скоротать время, пробовал что-то делать, чем-то заниматься. Взбирался на кадку и по-хозяйски осматривал стропила и крышу. Да, дырки были большие, сколько же нальется в сарайчик воды, когда польет дождь? Надо бы их закрыть. Но чем? Ему хотелось хоть как-нибудь поправить разорванный толь, но ничего сделать он не мог, потому что любую крышу нужно чинить не изнутри, а снаружи. Но он не мог выйти из сарайчика и взобраться на крышу.