Прогремел, сотрясая кювет, тяжело груженный самосвал, светом ударил в лицо, прошумел, как буря, мимо, обдал газом, и еще долго, удаляясь, по черному поясу подпрыгивали красные огоньки. Ну и что? Дрогнула земля, замаячили огоньки? Хорошо! Но чему радоваться? Чему удивляться? Обычный тяжелогрузный, двухосный самосвал с дизельным мотором идет, как часы, исправно, и таких великанов уже немало колесит по дорогам. Так отчего же этот самосвал показался Никите таким необыкновенным? Глядя ему вслед, и видя весело танцующим огоньки, и все еще слыша утихающее гудение дизеля, Никита видел просторную кабину с высоким мягким сиденьем, удобно поставленную баранку руля, шофера, смотрящего на дорогу, и тут, в кювете, впервые в своей жизни позавидовал своему же собрату шоферу. Но куда самосвал спешил в ночь? И что за срочный груз лежал на его могучих плечах? Значит, где-то ждут этот груз, оттого-то и катились колеса с ветерком, на самой высокой скорости. Потом вдали показался «зиловец». А может, не «зиловец»? Возникает вопрос: как же так, ночью да еще и издали Никита мог узнать, что это был именно «зиловец»? Узнал по фарам. Он увидел, как в черной ночи взметнулись могучие снопы света, и Никита, увидев их, уже не сомневался: да, это катил ЗИЛ-130, в точности такой, какой был у него, ибо только эти марки грузовиков имеют такие яркие фары.
В кузове поднимались какие-то ящики, сверху затянутые брезентом, грузовик двигался не спеша, — наверное, вез яйца. А может быть, ему хотелось, чтобы тот, кто прятался в кювете, успел бы хорошенько его рассмотреть. Когда же широкие скаты в двух шагах от него придавили обочину, взвихрив пыль и прошуршав перед самым его носом, Никита узнал свой грузовик и чуть было не крикнул: «Мой, мой, и номер тот же!» С тоской во взгляде провожая удалявшийся грузовик, он сказал:
— Я тут лежу, воришкой поглядываю на дорогу, а мой «зиловец» не стоит в гараже и меня не поджидает. Есть у него другой водитель. Но кто же он? Кто сидел за рулем? Кому доверили мою машину? Без меня, черт!
Ему стало так обидно и так больно, что слезы навернулись на глаза. Он закрыл лицо руками и уткнулся в колючую траву, а мимо него все так же, напоминая порывы ветра, шумно проносились машины.
16
Над Подгорным только-только начинал проклевываться рассвет, нежная, как шелковая пряжа, белизна еще не успела обласкать и край неба, и в хуторе еще не погасли фонари. В удрученном душевном состоянии Никита вернулся во двор, прошел мимо все так же лежавшей коровы и направился в свое убежище. Дверь была открыта, и в слабом свете свечи он увидел Гордеевну. В руках она держала кастрюлю с едой, на кадке, старательно подмигивая, потрескивала свеча, в тарелке, нарезанный ломтиками, лежал хлеб.
— Наконец-то заявился! — сказала Гордеевна с упреком.
— Мамаша, а вы чего так рано.
— Как это — чего? Или запамятовал, что тебе пора завтракать и садиться под замок? Два раза приходила, а тебя все нет и нет. Где пропадал?
— Ходил на Ставропольский тракт…
— Чего ради?
— Так, захотелось поглядеть… Сколько там машин!
— Ну, и как они бегают без тебя?
— Исправно движутся, позавидуешь, черт!
— По тебе небось соскучились?
— Или они по мне, или я по ним.
— Эх, Никита, Никита, вместо того чтобы маяться всю ночь у дороги, возвращался бы в станицу и садился бы за руль!
— Кто посадит?
— Колхозное начальство. Кто же еще?
— Верно, посадят. — Никита потер ладонью волосатую щеку, усмехнулся. — Только не за руль посадят, а в кутузку.
— Опять за свое?
— Так оно, это свое, сидит вот тут, в груди, и болит.
— Ну ладно, давай ешь. А то скоро совсем рассветет.
— Что-то не хочется.
— Может, молока попьешь? Зараз подою корову.
— Катя про меня знает? — спросил Никита.
— А ежели и знает? Что, аль боишься Кати?
— Никого я уже не боюсь.
— Никого не боишься, а в станицу не идешь.
— Как мне туда идти? Не знаю…
Не отвечая Никите, Гордеевна ушла, и через некоторое время знакомый Никите кувшин стоял на кадке.
— Ну, попей молока, — говорила Гордеевна. — На дворе же утро, а ты еще только ужинаешь. Вверх дном перевернулась твоя житуха. — Она посмотрела на худое, заросшее бородой лицо Никиты, покачала головой. — Совсем заплошал. Будто и харчишками тебя не обижаю, а исхудал, аж почернел.
— Через жизню затворническую.