Теперь он с грустью вспоминал все, что когда-то было и чего уже никогда не будет. В детстве они жили в одной семье и были дружны и неразлучны. Вместе ходили в школу, вместе готовили уроки, летом вместе купались на Кубани (это Михаил научил Дашу плавать), и вот тогда между ними и затеплилось то, что именуется детской дружбой. Даша не скрывала ни от матери, ни от подруг, что она любит вихрастого мальчугана Мишу так, как сестра может любить своего родного брата, во всем угождала ему, а он готов был сделать для нее все, что только она пожелала бы. И так как он был старше ее на два года, она называла его «мой старший братец», и ему это нравилось. Его удивляло то, что в эти такие обычные в любой семье слова Даша вкладывала, как ему тогда казалось, столько ласки, нежности, что он вскоре стал понимать их совсем по-другому, и она это знала и радовалась этому. И когда Михаил, русоголовый, красивый юноша, окончил десять классов, а Даша только восемь и они уже поняли и разумом и сердцем, что их подкарауливала разлука, Даша как-то задержала Михаила в комнате и, потупив глаза и покраснев, сказала:
«Миша, ты скоро уедешь в институт. Я буду писать тебе часто, и ты позволь в письмах называть тебя не „мой старший братец“, а „мой милый братец“. Ты согласен, да?»
Смешная девчушка, еще спрашивает! Разве он мог не согласиться?
«А я в своих письмах буду писать „моя милая сестренка“. Хорошо?»
Она утвердительно кивнула, еще больше зарумянилась, и глаза ее заслезились от радости.
В тот же день не сговариваясь они, как только завечерело и над станицей поплыла луна, ушли через огород на берег Кубани. Был июль — пора разлива Кубани. Они стояли на берегу, любуясь полноводным течением реки. От одного берега к другому, покачиваясь на бурунах, тянулась серебристая дорожка, и было так светло, что они видели свои счастливые, улыбающиеся лица и смогли молча, без слов, одними этими своими улыбками и взглядами, объясниться в любви. И тогда же, на берегу, они единственный раз поцеловались, и это случилось как-то неожиданно, торопливо и смешно. Они смеялись, потому что им было весело. Давно это было, а Барсуков и сейчас, сидя в кресле и глядя на темное окно, видел лунную ночь над Кубанью, Дашу и ее ласковые, так много говорившие ему, слегка затененные косынкой глаза. Помнит Барсуков, как домой они вернулись молчаливые, чем-то озабоченные, и как утром, за завтраком, не могли смотреть друг на друга. Мать это заметила и спросила:
«Даша, Миша, что это вы такие пасмурные? Или не поделили что между собой?»
Как бы предчувствуя что-то для себя нерадостное, они стыдливо промолчали, не нашлись, что и как ответить матери. Теперь же он да, наверное, и она сказали бы, что тогда они «не поделили» между собой свою разлуку. Они не хотели разлучаться, но случилось так, что разлучились, а почему — они до сих пор не знают. Даша не только не писала ему, а и не отвечала на его письма. Летом он приехал на каникулы, торопился, думал, увидит ее и от нее все узнает, и не застал дома: Даша была в Ставрополе, гостила у подруги. Не встретились они и на следующее лето: она сдавала экзамены в Ставропольский пищевой институт. А через год из письма Максима он узнал, что Даша вышла замуж за студента, будущего инженера, и что теперь она уже не Беглова, а Прохорова.
Когда Даша с мужем приехала в Холмогорскую, она — на должность заведующей лабораторией нового, только что отстроенного молочного завода, а Николай Прохоров — на должность заведующего автохозяйством «Холмов», Барсуков уже второй год работал агрономом в совхозе «Гигант». Ему стало известно не только о том, что Даша с мужем находится в Холмогорской, а и о том, что в «Холмах» требуется специалист по выращиванию пшеницы. Ему так захотелось увидеть Дашу, что он стал просить перевести его на работу в родную станицу. Просьба была удовлетворена, и вот тогда, чтобы не ехать в Холмогорскую холостяком, он поспешно женился на Марии, учительнице начальных классов, приехавшей в «Гигант» после окончания педагогического училища.