До Степновска они ехали молча.
25
Затравенел проселок, позарос лебедой, укрылся кустиками татарника; у большака начинался, потом перепоясывал весь выгон, изгибался близ холмов и вонзался в улицу. Вот уже сколько лет на своем бегунке Василий Максимович мерил этот чуть приметный в траве след, уезжая в поле и возвращаясь домой. Привык, наизусть знал каждый бугорок и каждую рытвину. Частенько, сам того не замечая, ни с того ни с сего сворачивал на кочковатый, усыпанный застаревшими кротовыми курганчиками выгон и подкатывал к холмам.
Вот и сегодня проворные колеса словно бы сами по себе вывернули из глубокой, тонувшей в бурьяне колеи и побежали напрямик, и Василий Максимович остановил их только возле холмов. Оставил машину внизу, а сам поднялся по густой и толстой, как войлок, траве, и ковыль, ластясь у его ног и кланяясь ему, будто бы спрашивал:
«Дружище, что так долго не приходил? Или позабыл к нам дорогу?»
«Дорогу-то помню хорошо, да все как-то недосуг».
Василий Максимович прислушался. И опять словно бы услышал голос ковыля, тихий, нашептывающий:
«Дошли и до нас слухи, будто хотят сровнять с землей холмы. Это правда или брехня?»
«Правда. Она, эта правда, и меня сильно тревожит».
«Кто же он, тот смельчак?»
«Сынок мой, Дмитрий»…
«Так ты передай своему сынку: не он поднимал холмы, не ему их и изничтожать».
«Передать-то можно. Надо бы их защитить. Но как? Вот свернул сюда, хочу посидеть да подумать».
Василий Максимович устало опустился на ковыль.
Давно уже докрасна накалилась лента заката, полыхающий ее отблеск заиграл в окнах станичных домов, со степи вместе с вечерним холодком на сады, на огороды поползли сумерки. Уже и закат, покрасовавшись, погас, и в станице зажглись фонари, и за Кубанью, над черной гривой леса, выкатилась багряная лунища, кинув от холмов широкие тени, а Василий Максимович, погруженный в свои раздумья и слушая шепоток ковыля, все еще сидел, согнувшись, как коршун.
«Холмы, холмы, как же вас избавить от беды?» — думал он. — «Как это сделать? Как этого достичь? Поехать к Дмитрию? Нужного разговора у нас не получится. Родной сын сильно возгордился, отца не желает понимать. Так кто же поймет? К кому пойти и с кем потолковать? Есть один человек — Солодов. Мы с ним фронтовики, однополчане. Приду и скажу: так, мол, и так, политрук, подсоблял солдатам на войне, подсоби и в мирной жизни, не допусти холмы до погибели. А ежели Солодов в ответ: „Максимыч, так то было на войне, тогда нам надо было идти в атаку, а зараз у нас жизнь мирная, спокойная, в атаку ходить не надо, так что нынче можно обходиться и без помощи политрука. Да и зачем они тебе, эти холмы?“ — Тогда я ему скажу: „Какая же Холмогорская без холмов? И насчет того, что можно нынче без политрука, ты не прав. И сегодня без поддержки политрука нам не обойтись, и ежели ты не подсобишь, то придется мне отправляться в Москву. В Москве я попрошу помощи у самого главного политрука, а своего все одно добьюсь“»…
Послышались чьи-то шаркающие о траву шаги и басовитый, с хрипотцой голос:
— Сызнова сидишь? Чего пригорюнился? Дети малые? Бедность одолела или еще что?
Василий Максимович поднял голову. Оказывается, это брат Евдоким, заслонив широкими плечами всю луну, поднимался на холм, тяжело ступая по густому ковылю.
— Не горюнюсь я, а отдыхаю и думаю.
— Отчего же голову клонишь?
— Чтоб сподручнее думалось.
— Понятно… Об чем же твоя думка, Василий? Или секрет?
— Разное просится в голову… А у тебя что, дело ко мне?
— Зачем дело? Я бездельный. Вышел из хаты покурить, гляжу — маячишь в сумерках. Ну, думаю, Василий уже приспособился. Через время опять поглядел, уже и месяц запарубковал над лесом, а ты все торчишь. Вот и пришел, — может, вместе посидим, погорюем. Моя Варюха спрашивала: «Чего это твой братень примащивается на холмах?» — «Нравится ему, отвечаю, там пребывать»… Дозволь присесть?
Василий Максимович кивнул.
— Чего спрашиваешь? Ковыль мягкий, места много.
Евдоким не сел, а по-чабански удобно прилег на бок, вытянул ноги и откинул полу бешмета. Порылся за пазухой, достал кисет, оторвал листок бумаги и протянул брату.
— Отведай, Вася, самосаду. Злющий, как черт!
— Махорка?
— Собственного изделия.
— Где раздобыл?
— В прошлом году Варюха взрастила десять корней. Раскрошил последний.
Братья свернули цигарки, задымили и некоторое время молчали.