— Не по существу, батя, задаете вопрос, — робко ответил Гриша, еще больше краснея и чувствуя на своих худеньких плечах тяжелую, как коромысло, руку отца. — Ведь одно без другого не может… Ежели, к примеру, было бы много хлеба и совсем не было бы музыки, что тогда? Все люди сытые, а жизнь у них скучная, нерадостная…
— Знать, музыка требуется для веселья? — Василий Максимович еще сильнее прижал к себе сына. — Но и одной музыкой далеко, брат, не ускачешь… Не станем об этом толковать, а то, чего доброго, поругаемся. Скажи мне, Гриша, почему ты облюбовал для себя скрипку? Играл бы, к примеру, на гармошке. Свадьба или какое веселье без гармошки не обходится. Хочешь, куплю тебе баян? Ну, говори, хочешь?
— Не надо, батя, мне баяна.
— Ну что такое скрипка? В станице ты, кажись, первый на ней практикуешься. А баян — это же такая музыка, что средь наших людей она существует с незапамятных времен.
— Вы, батя, плохо знаете скрипку, — все также робко отвечал Гриша, освобождая плечи из-под отцовской руки. — Скрипка — это наилучший инструмент. Баян тоже, конечно, хорошо играет, но до скрипки ему далеко. На скрипке можно выразить мысли композитора, и тогда…
— Так что, Григорий? — перебил отец, отходя от сына. — Знать, твердо обещаешь летом сесть на трактор? А может, на комбайн? Вот у нас там музыка — это да! Хорошо, хорошо, подожду, сынок, до лета. — Он обратился к жене: — Мать, поджарь-ка нашему скрипачу рыбки. А я поеду. Меня Петро Никитин давно ждет, надо парню подсобить. Интересно, что там у него народится, дочка или сынок?
Василий Максимович вывел за калитку старый, видавший виды мотоцикл, легко, по-молодецки, сел в седло и, поднимая шум, уехал.
10
Василий Максимович пришпорил своего резвого конька, вмиг выскочил за станицу — и вот холмы. Не удержался, не проехал мимо. Разгоряченный мотоцикл оставил внизу, а сам взошел на холм. Перед ним — станица, вся в солнечном сиянии и в белых кущах цветущих садов. «Любо-дорого поглядеть, — думал он, опустившись на ковыль-траву. — И кому это пришло в голову строиться на этих возвышениях? Надобно разузнать у Барсукова или у Дарьи, им-то известно»… Он закурил, глядя на зеленые холмы. Вспомнил, как первый раз Вася Беглов пришел сюда со станичной детворой. В валенках, на голове у него нахлобучена отцовская шапка с красным верхом, шея замотана башлыком так, что его концы подпоясывали куцый полушубок. Заснеженные холмы показались ему тогда белыми горами, и блестели они так, что слезились глаза. Тащить санки на крутой склон помогала соседская девочка Анюта. Вниз Вася и Анюта катились вместе, ветер бил им в лица, посвистывал в ушах. Сколько же с той поры пролетело годков, а Василий Максимович и сейчас, сидя на холме, словно бы слышит посвист того далекого ветра.
Еще виделась ему летняя ночь. Полная луна поднялась над холмами, ковыль казался голубым, колыхался, как дымок, и в ковыле стояла Анюта в ситцевом платьице. Они взялись за руки и, оглушая смехом лунную степь, понеслись с холма на холм, и им казалось, что они бежали по небу и что все земное, бывшее с ними, теперь осталось там, внизу, и что отсюда, с холмов, у них начнется еще неведомая им жизнь. Запыхавшиеся, счастливые, они, не успев отдышаться, поцеловались — первый раз, робко. Так и сохранились в памяти и луна над холмами, и дымок ковыля, и их робкий поцелуй. Сколько раз, бывало, и на войне, когда лежал у орудийного лафета, и в мирные дни, когда вел трактор по свежей борозде, Василий Максимович видел холмы в лунном сиянии и на них — себя и юную Анюту.
Темнели обмелевшие окопы, забурьянели рубцы траншей. Василий Максимович узнал тот изгиб в траншее, где он лежал, раненный в плечо. Теперь там покачивался шелк ковыля и краснели маки, и в самом деле как капельки крови. Он смотрел на маки и думал о том, что как бы ни менялась жизнь в Холмогорской, а холмы как стояли, так и стоят — неизменные. Видно, не подвластные они времени. Еще тогда, когда станица делилась на девять колхозов, холмы были такими же, только не зияли на них пустые окопы, и теперь, когда Холмогорская с ее двенадцатью тысячами жителей — один колхоз «Холмы», холмы остались такими же. Им не было дела до того, что во главе «Холмов» стоял сын воина; что его отец — Тимофей Барсуков, самый близкий друг Василия Беглова, был в одном с ним орудийном расчете Осколок фашистского снаряда проломил Тимофею грудь, солдат повалился навзничь и уже не поднялся. Его тело предали земле тут же, вот в этой траншее, рядом с другими погибшими бойцами. Только после войны останки воинов-артиллеристов перенесли на станичное кладбища и похоронили с воинскими почестями.