— Мой батя человек особенный, таких, как он, осталось мало, а со временем и вовсе не останется, — между тем говорил Степан, обращаясь не к матери, а к Тасе. — Рядом с новым в нем удивительно крепко уживается старое. Старого крестьянина всего целиком в нем уже не осталось, а представление о нынешнем, передовом колхознике у него еще не сложилось. Получилось середина на половину. Я давно к нему присматриваюсь, хочу понять, уяснить…
— Нечего тебе уяснять, — с обидой в голосе сказала мать. — Ешь, ешь, Степа, и Тасю не забавляй своими глупыми разговорами. А то она слушает тебя и тоже не ест. — Лицо матери снова осияла улыбка. — Ну, как вы там живете? Хоть крыша есть у вас над головой?
— Мамо, мы с Тасей живем в особняке! — Степан подмигнул Тасе. — Честное слово! Такой особняк, что любо-мило…
— Степа, не надо шутить, мама, вы ему не верьте, — Тася покраснела, и слово «мама» опять прозвучало у нее с оттенком робости. — Мы сняли комнату, вернее, не комнату, а летнюю пристройку, и не за дорогую плату. Есть печка. Одно окно, большое, выходит на восток, по утрам у нас много солнца. Крыша фанерная, совсем еще новая, аж гремит, когда идет дождь. — Тася усмехнулась. — Есть собака, общая на три двора.
— Жилье вполне приличное, — подтвердил Степан.
— На чем же вы спите? Есть у вас кровать, постель?
— Кровать нам одолжила Афанасьевна, наша хозяйка, женщина душевная, — сказала Тася. — С постелью кое-как обходимся.
— Кое-как не годится. — Анна обратилась к потупившей глаза Тасе: — Еще чего у вас нету?
— Нету, мама, посуды, — по-женски просто ответила Тася. — Ничего у нас нету. Ни кастрюли, ни тарелок. У бабушки не хочется просить. Старенькая она, как увидит меня, так и зальется слезами. Плачет из-за того, что я ушла со Степой. А скажите, мама, разве я обязана всю жизнь находиться с бабушкой?
— Верно, не обязана, да только забывать бабушку тоже нельзя, — ответила Анна. — Ладно, дети, дам я вам и постель, и кастрюли, и четыре тарелки — две глубокие и две мелкие.
— Мамо, только это мы возьмем взаймы, — сказал Степан. — Как только малость обживемся, так сразу же и вернем.
— Понимаю, понимаю, взаймы оно лучше. — Все трое улыбнулись. — Где же вы работаете и сколько получаете?
— Тася — в ресторане «Подсолнух», зарплата небольшая, — ответил Степан. — А я, вы знаете, в редакции. У меня заработок побольше. Да еще есть гонорар.
— Писателем заделался?
— Что вы, мамо! До писателя мне далеко. Езжу по колхозам, собираю материал и пишу заметки. Без подписи, всякую мелочь. Вот если напишу очерк…
— Мама, если бы вы знали, как хорошо Степа пишет! — Глаза у Таси заблестели. — Художественно!
— Как же с учебой, сыну? — спросила мать после короткого молчания. — То помешала армия, а теперь работа. Да и Тасе надо бы учиться, пока молодая.
— Мы хотим учиться заочно, — сказал Степан. — Я мечтаю поступить на факультет журналистики, а Тася в пищевой.
— Хорошо бы так, — согласилась мать. — Да и свадьбу, дети, надо бы сыграть. Полагается.
— Обойдемся, — решительно заявил Степан. — На свадьбу нужны деньги, а их у нас нету.
— Родители подмогут.
— У отца и копейки не возьму. — Степан обнял Тасю. — Как, Тася? Обойдемся без свадьбы?
Тася поспешно кивнула.
К бегловскому двору подкатил тот же грузовик, на котором приехали Степан и Тася. Степан посмотрел в окно, сказал:
— Быстро кооператоры управились. Ну, мамо, до свидания, спасибо за угощение. Нам пора!
— Заночевали бы, Степа.
— Никак нельзя, — ответил он.
— Утром нам на работу, — добавила Тася. — Мама, приезжайте к нам в гости.
Степан обнял мать своей сильной рукой.
— Обязательно приезжайте, мамо! Вот и посмотрите, как мы устроимся.
— Может, как-нибудь соберусь…
— Степа, оставь наш адрес, — сказала Тася. — Отыскать нас легко, мы живем недалеко от редакции.
Анна уже связала две подушки, одеяло, матрац, в корзину положила посуду, кусок сала, два десятка яиц. Все это Степан погрузил в кузов машины. Мать стояла у калитки с заслезившимися глазами. Степан взял Тасю, легко, как куклу, и поставил ее в кузов, следом взобрался сам. Тася смеялась, как показалось матери, без причины. Она была молода, и ей было просто весело. Где-то в тайниках материнского сердца шевельнулась обида.