— Посягаешь на мою бороду? На каком таком основании?
— На основании законной жены. А как же?
— Не позволю! Ни за что!
— Евдоким Максимович, лучше не сопротивляйся…
— Чего это ты — Максимыч да Максимыч? Никогда так не кликала.
— Разговор у нас зараз сильно сурьезный, потому и величаю тебя по отчеству. — В голосе у Варвары снова зазвучала твердость. — Так вот, Евдоким Максимович, не пойдешь добровольно, заставлю пойти силой, милиционера позову, — это три. — Она встала и, шлепая босыми ногами, подошла к Евдокиму. — Дурной, чего упираешься? Я же добра тебе желаю. — Она ладонями поглаживала клоки кудлатой, давно не мытой и не чесанной бороды. — Ишь, какая она у тебя, как войлок! И мы смахнем ее не всю, а только малость подчистим, подровняем, сделаем ее и поуже, и покороче, как у благородных мужчин, и ты сразу преобразишься…
— А ежели я все ж таки не пойду? Не хочу! Это тебе понятно?
— Не понятно! Не упирайся, Евдоким Максимович, все одно по-твоему не будет. Раз я сказала… Или ты мне на сей раз подчинишься и перестанешь быть посмешищем, или конец, довольно с меня!
— Ну ладно, ладно! Чего взбеленилась? Пойду я к брадобрею. А еще чего хочешь?
— Вот это уже, можно сказать, разговор семейный. — Варвара снова прилегла на свою койку, укрылась одеялом. — Далее мои условия такие: начнешь работать. Хватит тебе шаблаться по станице и строить из себя пришедшего с того света казака. В тебе же силы как у племенного бугая… После парикмахерской наденешь чистую рубашку и, как новый пятак, заявишься к Барсукову. Я тоже с тобой пойду… Это четыре.
— Работать не буду! Слышишь, Варюха, не буду! И прекратим эти наши семейные балачки.
— Почему же ты не будешь работать? Непонятно. Отвык, да? Все люди трудятся, а ты кто такой? Барин, а? Нет, извини, Евдоким Максимович, и работать я тебя заставлю как миленького! Это пять!
В парикмахерскую Варвара и Евдоким явились рано, когда Жан еще не успел ни приготовить свои инструменты, ни облачиться в белый халат. В комнате ожидания пришлось посидеть на мягких, глубоко оседающих креслах и помолчать. Широкое окно смотрело в сад, яблони с зелеными плодами подступили к самому стеклу. Варвару и Евдокима разделял круглый стол. На столе в стеклянной вазе возвышался развесистый букет степных маков, уже наполовину осыпавшихся; опавшие лепестки красными лоскутками пятнили белую скатерть. «Интересно, откуда эти цветочки? — думал Евдоким, комкая в кулаке клок бороды. — Может, с холмов? И кто же их сюда принес?» Тут он вспомнил, что у него нету денег, и спросил:
— Варюха, у тебя гроши имеются? А то Жан хоть и доводится мне родичем, а денежку все одно потребует, вынь да положи. А я пуст, у меня ни копейки.
— Не твоя печаль, — сердито ответила Варвара. — Я привела тебя сюда, я и платить стану… Только ты вот что, не выкобенивайся, не кидайся в гордость, а во всем подчиняйся Жану. Он-то знает, что и где подрезать… А денежки у меня имеются, не беспокойся.
Отворились двустворчатые, широкие, как на вокзале, двери, и появился Жан в белом халате. Увидев Варвару и Евдокима, он так счастливо заулыбался, словно бы встретил родных отца и мать. За его маленьким, утонувшим в завитках ухом мостилась тонкая, из дюралюминия, расческа, белоснежный халат оттенял коноплинки, щедро усеявшие его переносье, и каштановые, мелко вьющиеся на лбу и на висках волосы.
— А! Дядюшка Евдоким! — сказал он с такой же счастливой улыбкой. — Какими судьбами? Неужели-таки сам пожаловал?
— Вот забрел… Правду сказать, жинка, Варвара Тимофеевна, насилком присоветовала.
— Правильно, Варвара Тимофеевна, давно пора! — Тут же из-за уха Жан взял расческу и ловким, привычным движением тронул свои кудряшки, как бы показывая, что значит иметь на голове красивую прическу. — В век культуры и цивилизации ходить обросшим бирюком, не зная, что такое ножницы и бритва, — это же позор!
— А я что тебе говорила, Евдоким Максимович?! — сказала Варвара.
— Ну, прошу, дядюшка, в кресло!
— А можно без жинки? — Евдоким стоял, поглаживал бороду, и косился то на Варвару, то на Жана. — Чтоб одному… Варя, а ты посиди тут, подожди меня.