Одна мысль опережала другую, и все о том же: что с нею случилось — нет, не до замужества, а после него? Ведь любовь как-то быстро увяла, куда-то ушла, пропала. А что осталось? Да ничего… Сперва строили дом, на это ушло лето и две зимы. Работа была тяжелая, от зари и до зари Клава не разгибала спину, старалась. А тут еще малые дети. И что удивительно: тогда, помнится, она была и весела, и радостна, и во всем соглашалась с Никитой. Он уверял ее, что все люди должны жить богато, быть материально обеспеченными, а для этого они обязаны хорошенько, не жалея сил, потрудиться, и что если сейчас, поначалу, им будет тяжело, то со временем, когда они заимеют свой дом со своим двором, жить им станет радостно, легко, они будут счастливы, и Клава верила, что именно так и будет. Она смотрела на Никиту полными теплоты и надежды глазами и утвердительно кивала, соглашалась. Потом они обзаводились живностью, купили телку, двух поросят, завели кроликов, кур, и, казалось, мечты Никиты сбылись. А жизнь их становилась все нерадостнее. Сразу же Клава уволилась с работы, будто бы по беременности, а на самом деле потому, что нужно было строить дом и управляться по хозяйству. Потекли дни, совсем не похожие на те, что были раньше, когда она работала в больнице. Клава не заметила, как и свой дом, и все, что плодилось и вырастало в своем дворе с двумя приставленными для охраны собаками, с каждым годом наваливалось и наседало на нее такой тяжестью, что ни о каком счастье или радости уже нельзя было и думать. «Значит, первая ошибка — это двор. И моя вина и моя беда тут, в своем дворе. Не было бы своего двора, не было бы и того, что случилось со мной. В нем, в своем дворе, я надорвала силы, стала больная, никчемная… „хворая, для этого самого неподходящая“… Так когда же это случилось? И почему случилось? Разве я этого хотела?» — мучительно думала Клава.
Даже после того, как ей стало известно о связи мужа с какой-то Катюшей из хутора Подгорного, она не заплакала, соперницу проклинать не стала, ибо к тому времени ее физическая и душевная усталость так притупила ее сознание, что ей стало совершенно безразлично, с кем Никита бывал и ездил ли он на хутор Подгорный или еще куда. И вот теперь, согнувшись на диване, она обдумывала свою жизнь, что в этой жизни было хорошее, а что плохое, и еще яснее, чем когда бы то ни было, сознавала, что в нынешнем ее горе повинна не Катюша из Подгорного, которую она, кстати сказать, в глаза не видела и видеть не желала (да и беда, связанная с Катюшей, пришла значительно позже), а что всему виной был все тот же, теперь уже ненавистный ей двор и все, что в нем находилось. Ее сухие глаза смотрели на чуть светлевшее окно, и Клава понимала, что самым обидным для нее было не то, что Никита перестал ее любить и что полюбил какую-то Катюшу, а то, что в этом, своем дворе, где они с мужем мечтали найти свое счастье, она стала не только несчастной, а и одинокой, больной и никому не нужной. Все эти последние дни, чувствуя боль в плече и в сердце, она думала не о счастье — какое там счастье! — а о том, как бы ей живой выбраться из своего и двора, и не знала, как это сделать. Больше всего ее беспокоили дети, малые еще, как им рассказать о том, что с ней случилось, — не поймут. Утешала себя тем, что сыновья быстро подрастут, поймут ее и не осудят и с ними, со взрослыми Витей и Петей, ей будет легче, и поэтому, что бы с нею ни случилось сегодня, ему она их не отдаст. Обязательно возьмет с собой. А куда возьмет? Кто приютит ее с детьми? К его родителям она не пойдет, не станет унижаться. Может, надо поговорить с сестрой, посоветоваться? Надюша добрая, она поймет. Или сходить в больницу, к подругам? Неужели ее там совсем забыли? Были подруги, и нету подруг… И как только она подумала об этом, слезы потекли по щекам, и она, всхлипывая, закрыла ладонями лицо. Сдерживая рыдание, боясь, чтобы ее не услышали дети, она плакала тихонько, уткнувшись в подушку… Уснула только под утро.
— Слышишь, Клавдия, хватит вылеживаться. Кабаны уже голос подают, пойла просят, да и кроликам нужно готовить еду, птицам тоже. Вставай, уже утро.