Он видел, как Скоби поехал в город, и с бьющимся сердцем, задыхаясь, почти как в тот раз, когда он входил в публичный дом, и даже с той же опаской — кому охота менять привычный ход жизни? — пошел вниз, к дому Луизы.
Уилсон мысленно прикидывал, как повел бы себя на его месте другой мужчина: сразу же соединить разорванные нити — поцеловать ее как ни в чем не бывало, если удастся — в губы, сказать «Я по вас скучал», держать себя уверенно? Но отчаянное биение сердца — эти позывные страха — мешало ему соображать.
— Вот наконец и Уилсон, — сказала Луиза, протягивая руку. — Я уж думала, что вы меня забыли. — Он принял ее руку как знак поражения. — Хотите чего-нибудь выпить?
— А вы не хотите пройтись?
— Слишком жарко, Уилсон.
— Знаете, я ведь с тех пор там не был…
— Где?
И он понял, что для тех, кто не любит, время не останавливается.
— Наверху, возле старого форта.
Она сказала безжалостно, не проявив никакого интереса:
— Ах да… да, я сама еще там не была.
— В тот вечер, когда я вернулся к себе, — он почувствовал, как проклятый мальчишеский румянец заливает ему щеки, — я пытался написать стихи.
— Кто? Вы, Уилсон?
Он воскликнул в бешенстве:
— Да, я, Уилсон! А почему бы и нет? И они напечатаны!
— Да я не смеюсь над вами, я просто удивилась. А кто их напечатал?
— Новая газета. «Круг». Правда, они платят гроши…
— Можно посмотреть?
У него перехватило дыхание.
— Они у меня с собой. На обороте было напечатано что-то просто невыносимое, — объяснил он. — Терпеть не могу весь этот модернизм! — Он жадно следил за выражением ее лица.
— Довольно мило, — сказала она малодушно.
— Видите, ваши инициалы!
— Мне еще никогда не посвящали стихов.
Уилсон почувствовал дурноту, ему захотелось сесть. Зачем только, думал он, идешь на это унижение, зачем выдумываешь, что ты влюблен? Он где-то прочел, что любовь выдумали трубадуры в одиннадцатом веке. Зачем это было нужно, разве мало нам похоти?
Уилсон сказал с бессильной злобой:
— Я вас люблю. — Он думал: это ложь, пустые слова, которые хороши только на бумаге. Он ждал, что она засмеется.
— Ох, нет, Уилсон. Неправда, — сказала она. — Это просто тропическая лихорадка.
Тогда он ринулся очертя голову:
— Больше всего на свете!
Она ласково возразила:
— Такой любви не бывает, Уилсон.
Он бегал по комнате — короткие штаны шлепали его по коленкам — и размахивал листочком из «Даунхемца».
— Вы не можете не верить в любовь. Вы же католичка. Разве Бог не любит всех на свете?
— Он — да. Он на это способен. И очень немногие из нас.
— Вы любите мужа. Вы же сами мне говорили. Из-за этого вы и вернулись.
Луиза грустно призналась:
— Наверно, люблю. Как умею. Но это совсем не та любовь, которую вы себе выдумали. Никакой чаши с ядом, роковой судьбы, черных парусов. Мы не умираем от любви, Уилсон, разве что в книгах. Да еще какой-нибудь мальчишка сдуру, — и то у него это только поза. Давайте не становиться в позу, Уилсон: в нашем возрасте это уже не забавляет.
— Я не становлюсь в позу, — сказал он с той яростью, в которой сам отчетливо чувствовал фальшь. Он встал перед книжным шкафом, словно призывая свидетеля, о котором она забыла: — Что ж, и у них всех — только поза?
— Не совсем. Вот почему я люблю их больше, чем ваших любимых поэтов.
— И все же вы вернулись. — Лицо его озарилось недобрым вдохновением. — А может, это была просто ревность?
— Ревность? Господи, к кому же я могу ревновать?
— Они ведут себя осторожно, — сказал Уилсон, — но не так осторожно, чтобы люди ничего не знали.
— Я не понимаю, о ком вы говорите?
— О вашем Тикки и Элен Ролт.
Луиза ударила его по щеке, но задела нос; из носу обильно пошла кровь.
— Это за то, что вы назвали его Тикки, — сказала она. — Никто не смеет его так называть, кроме меня. Вы же знаете, как он это ненавидит. Нате, возьмите мой платок, если у вас нет своего.
— У меня сразу начинает идти кровь. Вы не возражаете, если я прилягу?
Он растянулся на полу, между столом и шкафом для продуктов; вокруг ползали муравьи. Сперва в Пенде Скоби видел, как он плачет, а теперь — вот это.
— Хотите, я положу ключ вам за шиворот? — спросила Луиза.
— Не надо. Спасибо.