— Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон.
— Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию!
— А как же ему совесть позволила?
— С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным.
— Он брал деньги у Юсефа.
— Теперь я и в это поверю.
Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал:
— Я человек честный. Я вас люблю.
— Я, кажется, готова вам поверить.
Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу.
— Так вот, его дневник… — сказал Уилсон.
— Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто не был романтиком! Один Бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась.
— Вы не возражаете, если я взгляну?
— Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн.
— Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей?
— Я-то думала, что он спит всегда как сурок.
— А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее?
— С чего вы это взяли?
— Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он.
Она с ужасом его прервала:
— Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий.
— Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер.
— Мы выпили по четыре на пляже.
— Ну еще по маленькой!
— Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было.
— А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно.
Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином!
Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся.
— Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка!
Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула.
— Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер.
— А зачем? — спросила Элен. — Уже?
— Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу…
— Какому Джорджу?
— Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться.
— Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза!
— Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати.
А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на этом свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники.
— Клянусь Богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос.
— Нет. Я никого не люблю.
Он крикнул в бешенстве:
— Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость.
— Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? Это ведь все равно что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера.
Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла.
Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал: