Какое было лето!.. Месяца не назову, и не пытаюсь — чтобы это вспомнить, надо пройти сквозь толщу боли, но я запомнил, как, перепив этого шерри, я покинул жаркую, набитую комнату и вышел вместе с Генри. Солнце светило прямо сверху, трава казалась белой. Дома вдалеке были как на старой гравюре — четкие, тихие, маленькие; где-то плакал ребенок. Церковка XVIII века стояла, словно игрушка, на островке газона — игрушка, которую можно оставить во тьме, на сухой жаре. В такой час хочется открыть душу чужому.
Генри сказал:
— Мы могли быть такими счастливыми!..
— Да, — ответил я.
Он очень понравился мне, когда стоял под деревьями, покинув своих гостей, и в глазах у него блестели слезы.
— Красивый у вас дом, — сказал я.
— Это жена выбрала.
Познакомились мы за неделю до этого, тоже в гостях. Он служил в министерстве, и я пристал к нему, чтобы собрать материал. Через два дня пришло приглашение. Позже я узнал, что это Сара посоветовала меня позвать.
— Вы давно женаты? — спросил я.
— Десять лет.
— У вас очаровательная жена.
— Она мне очень помогает, — сказал он.
Бедный Генри!.. А почему, собственно, бедный? Ведь у него остались лучшие карты — доверие, смирение, нежность.
— Мне пора вернуться, — сказал он. — Нельзя все бросать на нее, — и тронул мой рукав, словно мы давно знакомы. У нее он научился, что ли? Муж и жена становятся похожи. Мы вернулись, и, когда открылась дверь, я увидел в зеркале, как женщина целует мужчину. Женщина была Сара. Я посмотрел на Генри. Он ее не заметил или не обратил внимания. «А если заметил, — подумал я, — какой же он несчастный!»
Счел бы это важным мистер Сэвидж? Позже я узнал, что с Сарой стоял не любовник, а сослуживец Генри, от которого сбежала жена. Сара познакомилась с ним в тот самый день, и вряд ли именно он сейчас целует ее. У любви не такой долгий инкубационный период.
Хотел бы я не трогать тех времен — когда я пишу о них, ненависть возвращается. Видимо, ее вырабатывают те же самые железы, что и любовь — результаты такие же. Если бы нас не учили, как понимать Страсти Христовы, догадались бы мы, ктó любил Христа — ревнивый Иуда или трусливый Петр?
Когда я пришел домой и хозяйка сказала, что мне звонила миссис Майлз, я обрадовался, как радовался прежде, услышав в передней ее шаги. Безумная надежда посетила меня — я подумал, что новая встреча разбудила пусть не любовь, но какое-то чувство, какую-то память, их ведь можно разбудить. Мне показалось, что если мы хоть раз будем вместе — ненадолго, наспех, как-нибудь, — я наконец успокоюсь, избавлюсь от наваждения и брошу ее, не она меня.
Странно было через полтора года набирать 77–53, еще удивительней — что пришлось посмотреть в книжку, я усомнился в последней цифре. Слушая гудки, я гадал, вернулся ли Генри со службы, и думал, что сказать, если ответит он. Потом я понял, что теперь лгать не надо. Без лжи мне стало так одиноко, словно она — мой единственный друг.
Голос идеальной служанки произнес:
— Слушаю.
— Можно попросить миссис Майлз? — спросил я.
— Миссис Майлз?
— Это 77–53?
— Да.
— Я хотел поговорить с миссис Майлз.
— Вы перепутали номер, — и она повесила трубку. Мне и в голову не приходило, что такие пустяки тоже меняются со временем.
Я посмотрел в телефонной книге, номер был прежний — она устарела не меньше, чем на год, — и решил узнать по справочной, как вдруг зазвонил телефон, и это была Сара.
— Алло… — растерянно сказала она. Сара никогда не называла меня ни по имени, ни по фамилии, и теперь, когда исчезли ласковые прозвища, не знала, как быть. Я ответил: