— В городе большое волнение.
— Неужели опять революция?
— Нет, нет. Поймали священника и сегодня утром его, беднягу, расстреляют. Я все думаю: может быть, это тот самый, которого Корал… то есть тот, которого мы спрятали у себя.
— Вряд ли.
— Да.
— Священников много.
Он отпустил ее руку и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Парусники на реке, асфальтовый, без единой травинки, скверик с бюстом генерала — и всюду, куда ни глянь, стервятники.
Миссис Феллоуз сказала:
— Хорошо, что мы возвращаемся домой. Мне иногда казалось, что я тут и умру.
— Ну, зачем ты так, милая.
— Умирают же люди…
— Да, умирают, — угрюмо сказал он.
— Вот опять! — резко сказала миссис Феллоуз. — Ты же обещал. — Она протяжно вздохнула: — Бедная моя голова.
Он сказал:
— Дать тебе аспирина?
— Не знаю, куда я его дела. Теперь никогда ничего не найдешь.
— Пойти купить?
— Нет, милый, я не могу оставаться одна. — Она продолжала с наигранной бодростью: — Вот приедем домой, и я выздоровею. Позовем настоящего врача. Мне иногда кажется, что это не просто головная боль. Я говорила тебе, что от Норы пришло письмо?
— Нет.
— Дай мне очки, милый, я тебе прочитаю — то, что касается нас с тобой.
— Они у тебя на кровати.
— Да, правильно. — Один парусник отчалил от берега и пошел вниз по течению широкой ленивой реки к морю. Миссис Феллоуз с удовольствием начала читать: — «Дорогая Трикс! Как ты, наверно, страдаешь. Этот мерзавец…» — Она осеклась: — Ах да… Еще тут вот что: «Вы с Чарлзом поживете, конечно, у нас, пока не подыщете себе что-нибудь подходящее. Если не возражаете против половины дома…»
Капитан Феллоуз вдруг резко сказал:
— Я никуда не поеду.
— «Арендная плата всего пятьдесят шесть фунтов в год — не считая других расходов по дому. Для служанки отдельная ванная».
— Я остаюсь здесь.
— «Отопление из кухни». Что ты там несешь, милый?
— Я не поеду.
— Мы столько раз это обсуждали, милый. Ты же знаешь: если я здесь останусь, тогда мне конец.
— Так не оставайся.
— Но не поеду же я одна, — сказала миссис Феллоуз. — Что подумает Нора? И вообще… да нет, это немыслимо.
— Работу здесь человек всегда найдет.
— По сбору бананов? — сказала миссис Феллоуз с холодным смешком. — Не очень-то это у тебя получалось.
Он в ярости повернулся к кровати.
— А ты можешь, — сказал он, — можешь убежать отсюда и оставить ее.
— Я не виновата. Если бы ты был дома… — Она заплакала, съежившись под москитной сеткой. Она сказала: — Одна я туда живой не доеду.
Он устало шагнул к кровати и снова взял жену за руку. Нет, бесполезно. Они оба осиротели. Им надо держаться друг друга.
— Ты не бросишь меня одну, милый? — спросила она. В комнате стоял сильный запах одеколона.
— Нет, милая.
— Ты понимаешь, что это немыслимо?
— Да.
Они надолго замолчали, а солнце поднималось все выше и выше, накаляя комнату. Наконец миссис Феллоуз сказала:
— О чем?
— Что?
— О чем ты думаешь, милый?
— Я вспомнил того священника. Странный тип. Он пил. Неужели это тот самый?
— Если тот самый, так поделом ему.
— Но какая она была потом! Вот что мне непонятно. Точно он открыл ей что-то.
— Голубчик, — донесся до него хоть и слабенький, но твердый голос с кровати. — Ты же обещал.
— Да, прости. Я стараюсь как могу, но это получается само собой.
— У тебя есть я, у меня — ты, — сказала миссис Феллоуз, и письмо Норы зашуршало на одеяле, когда она повернула к стене прикрытую платком голову, прячась от безжалостного дневного света.
Нагнувшись над эмалированным тазиком, мистер Тенч мыл руки розовым мылом. Он сказал на своем дурном испанском языке:
— Не надо бояться. Станет больно, сразу же говорите.
Комната хефе временно превратилась в зубоврачебный кабинет, и это стоило немалых затрат, так как доставить в столицу надо было не только самого мистера Тенча, но и шкафчик мистера Тенча, и зубоврачебное кресло, и таинственные упаковочные ящики. В ящиках этих пока что была солома, но обратно они вряд ли вернутся пустыми.
— Я уже несколько месяцев мучаюсь, — сказал хефе. — Вы не представляете себе, какая это боль.
— Надо было сразу ко мне обратиться. Рот у вас в ужасном состоянии. Ваше счастье, что еще не дошло до пиореи.