Я был потрясен и не нашелся что ответить. Мне захотелось сойти с поезда в Венеции, но оставалась Тули, и я чувствовал себя ответственным за нее. Облезлая станция со всей ее грязью и шумом надвинулась на нас со всех сторон.
— Пойду поищу Тули, — сказал я и вышел, оставив разгневанную старую даму одну — она сидела на диване, сердито глядя перед собой. Но когда я закрывал дверь купе, мне показалось, что я слышу смех.
Глава 14
Хорошо, что я сдержался и не вышел из себя, но я был так ошарашен, что почувствовал необходимость побыть одному, чтобы собраться с мыслями. Поэтому я спустился на перрон и стал оглядываться в поисках съестного. Это была последняя возможность запастись едой до Белграда, куда поезд должен был прибыть утром. Я увидел тележку и купил шесть булочек с ветчиной, бутылку кьянти и несколько пирожных — все это не идет ни в какое сравнение с «Петушком», подумал я с грустью, да и сама станция уж больно унылая. Путешествие, выходит, просто пустая трата времени. Наступил тот предвечерний час, когда солнце уже не палит и тени ложатся на маленькую лужайку в моем саду, тот час, когда я обычно беру желтую лейку и наливаю в нее воду из садового крана…
Послышался голос Тули:
— Если можно, возьмите для меня еще кока-колы.
— Но ведь ее негде охладить в поезде.
— Ничего, я могу пить и теплую.
Ну и безумный же мир, чуть не заорал я во весь голос, потому что продавец не пожелал взять бумажный фунт и я был вынужден дать ему два доллара, из тех, что хранил в бумажнике на всякий случай, после чего он отказался дать сдачу, хотя я прекрасно знал курс и сказал ему, что он должен мне еще лиру.
— Джулиан как-то нарисовал обалденную картину — бутылку кока-колы, — сказала Тули.
— Кто такой Джулиан? — спросил я рассеянно.
— Мой друг. Я ведь уже вам говорила. Он сделал кока-колу ярко-желтой. Фовизм {173}, — добавила она с вызовом.
— Он художник, если я правильно понял?
— Вот почему для него так важен Восток. Примерно как Таити для Гогена {174}. Ему хочется пропустить через себя Восток, прежде чем приступить к осуществлению своего главного замысла. Давайте-ка я возьму кока-колу.
Мы стояли в Венеции меньше часа, но, когда поезд тронулся, уже совсем стемнело и ничего не было видно — поезд мог с успехом отходить из Клапама в Лондон. Тули сидела у меня в купе и пила свою кока-колу. Я спросил ее, в чем состоит замысел ее друга.
— Он хочет сделать серию огромных полотен супов «Хайнца» {175} в обалденном цвете, так чтобы какой-нибудь богатый человек в каждой комнате своего дома мог повесить их, как раньше вешали семейные портреты — ну, допустим, рыбный в спальне, картофельный в столовой, луковый в гостиной… И все в обалденном цвете, сплошной фовизм. Консервные банки объединяют все это как бы воедино — понятно, о чем говорю? Это создаст, ну, как бы цельность: не надо каждый раз менять настрой при переходе из одной комнаты в другую. Как бывает, если у вас в одной комнате висит де Сталь {176}, а в другой — Руо {177}.
Я вдруг вспомнил заметку, которую как-то видел в воскресном приложении. Я сказал:
— По-моему, кто-то уже рисовал банки с супами «Хайнца».
— Не «Хайнца», «Кемпбелла», — ответила Тули. — Энди Уорхол {178}. Я сразу сказала Джулиану, как только ему пришла эта идея: «Конечно, «Хайнц» и «Кемпбелл» совсем разные, — сказала я. — Банки «Хайнца» приземистые, а кемпбелловские супы высокие и узкие, как английские почтовые ящики». Мне ужасно нравятся ваши ящики. Они обалденные. Но Джулиан сказал, что не в том суть. Он сказал, что существуют определенные сюжеты, принадлежащие какой-то определенной эпохе и культуре. Как, например, Благовещение. Боттичелли {179} не был отвергнут из-за того, что Пьеро делла Франческа уже написал этот сюжет {180}. Он не был подражателем. Ну а нативисты? {181} Джулиан говорит, мы вроде как принадлежим веку консервированных супов — только он так это не называет. Он говорит, что это искусство техноструктуры. Видите ли, в каком-то смысле, чем больше людей рисуют супы, тем лучше. Это и создает культуру. Одна картина, изображающая рождение Христа, не делает погоды. Ее бы никто и не заметил.