Но когда мы наконец прибыли в Булонь и вышли из вагона — единственного в «Золотой стреле», идущего из Кале до Булони, — я почувствовал себя дома. Небо затянуло тучами, в воздухе похолодало, вдоль набережной порывами хлестал дождь, но в гостинице над конторкой портье висел портрет королевы, а в окнах пивной я прочел: «Здесь вас ждет чашка хорошего чая. Милости просим пассажиров из Восточного Кента». Свинцового цвета чайки, кружившие над рыбачьими лодками в свинцовом вечернем небе, были такие же, как в Англии. Над морским вокзалом вспыхивали алые надписи по-английски — «Паром» и «Британская железная дорога».
Уже было слишком поздно, чтобы разыскивать отцовскую могилу (да и годовщина смерти все равно приходилась на следующий день), поэтому мы с тетушкой поднялись в Верхний город, прошлись вдоль крепостного вала и по извилистым улочкам, напомнившим мне городок Рай. В обширной подземной часовне собора венчался кто-то из английских королей, там лежали ядра, выпущенные из пушек Генриха VIII; а снаружи на небольшой площадке, под стенами церкви, стояла статуя Эдуарда Дженнера {199} в коричневом фраке и коричневых сапогах с кисточками. В переулке в маленьком кинотеатре показывали старый фильм «Остров сокровищ» с Робертом Ньютоном, а неподалеку, в клубе под названием «Счастливчик», можно было послушать ансамбль «Кузнецы». Нет, мой отец покоился не в чужой земле. Булонь походила на колониальный город, который только недавно вышел из состава Империи — Британская железная дорога продолжала оставаться в конце набережной, как будто ей разрешили побыть здесь еще немного, пока не закончится эвакуация. Запертые купальные кабинки вблизи казино были как последние следы пребывания оккупационных войск, а конная статуя генерала Сан-Мартина {200} на набережной могла быть и статуей Веллингтона {201}.
Мы пообедали в ресторане морского вокзала, перейдя булыжную мостовую и линию железной дороги; вокруг не было ни души. Колонны вокзала напоминали колонны собора, покинутого прихожанами с наступлением темноты; одинокий поезд из Лиона объявили, точно номер псалма, который никто не потрудился записать. На длинной платформе не показалось ни одного носильщика, ни одного пассажира. Помещение конторы Британской железной дороги оставалось пустым и неосвещенным. Надо всем стоял запах мазута, водорослей, моря и утреннего улова рыбы. В ресторане обедали только мы; у стойки бара стояли двое мужчин с собакой, да и те уже собирались уходить. Тетушка заказала нам обоим камбалу по-булонски.
— Быть может, отец сидел здесь вечером накануне смерти, — размышлял я вслух. С той минуты как я снял с полки «Роб Роя», отец не шел у меня головы, и, вспоминая выражение лица молодой девушки на фотографии, я решил, что моя тетушка, вероятно, тоже любила его на свой лад. Но если я ждал сентиментальных воспоминаний, то здесь рассчитывать на это не приходилось: кто умер, того не воротишь — таково было убеждение тетушки.
— Закажи вина, Генри, — предложила она. — Знаешь, я наблюдаю у тебя какую-то склонность к извращению. Свидетельство тому и вся эта поездка, и урна, которую ты так бережно хранишь. Был бы твой отец похоронен в Хайгейте {202}, я бы ни за что с тобой не поехала. Я против паломничеств к могилам, если одновременно они не служат другой цели.
— Какой же цели служит наш поход? — спросил я довольно раздраженно.
— Я еще никогда не бывала в Булони, — отвечала тетушка. — А я всегда рада посмотреть новые места.
— Вы, как дядя Джо, хотите продлить жизнь.
— Конечно, хочу, я умею получать от нее удовольствие.