Тюремщик запер за ним засов, и они прошли мимо Легейта, который все так же, с газетной страницей юмора в руках, сидел на складном стуле рядом со своим ружьем напротив открытой настежь входной двери, вышли на крыльцо, потом пошли по двору к воротам на улицу, и он шагал сзади, а когда они уже вышли из ворот и дядя повернул к дому, он остановился, думая: негр-убийца, который стреляет белому в спину и даже ничуть не раскаивается в этом.
Потом сказал:
— Я думаю, Ските Макгоан, наверно, где-нибудь здесь, на Площади. У него ключ от мелочной лавки, я уж отнесу Лукасу табаку сегодня.
Дядя остановился.
— С этим можно подождать до утра, — сказал дядя.
— Да, — сказал он, чувствуя на себе пристальный взгляд дяди и даже не задаваясь вопросом, как ему поступить, если дядя скажет «нет», в сущности, даже и не дожидаясь ничего, а просто стоя рядом.
— Хорошо, — сказал дядя. — Только не задерживайся долго.
И теперь он мог бы уже уйти. Но он все еще стоял не двигаясь.
— Мне кажется, вы говорили, что сегодня ничего не случится.
— Я и сейчас так думаю, — сказал дядя. — Но разве можно быть уверенным? Такие люди, как Гаури, не придают большого значения смерти или тому, что человек умирает. Но вот покойник и то, какой смертью он умер, в особенности свой, кровный, — это для них очень важно. Если ты достанешь табак, отдай Таббсу, чтобы он отнес ему, и приходи поскорей домой.
И на этот раз ему даже не пришлось говорить «хорошо», дядя повернулся и пошел, и тогда он тоже повернулся, и зашагал к Площади, и шел до тех пор, пока не затихли дядины шаги, тогда он остановился и подождал, пока черный силуэт дяди не превратился в белое пятно блеснувшего на свету полотняного костюма, которое тут же исчезло за последним дуговым фонарем; а вот если бы тогда он пошел домой и оседлал Хайбоя, как только узнал машину шерифа, сейчас он был бы уже восемь часов в пути, почти за сорок миль, — и тут он повернул и пошел назад, к воротам; глаза Легейта уже следили за ним, узнали его поверх развернутого газетного листа еще прежде, чем он дошел до ворот, а вот если он сейчас пойдет прямо, он может выйти в проход за забором и оттуда — через пустырь, и оседлать Хайбоя, и махнуть в задние ворота на пастбище, и оставить позади Джефферсон, и черномазых убийц, и все, и пустить Хайбоя во весь опор, пусть мчится как хочет, куда угодно, а когда уж он совсем задохнется, пусть идет шагом, только чтобы хвостом к Джефферсону и черномазым убийцам, — в ворота, по двору, через галерею — и опять тюремщик мигом вышел из двери справа, и на лице его сразу выразилось возмущение и тревога.
— Опять? — сказал тюремщик. — Да когда же вы наконец угомонитесь?
— Я там забыл одну вещь, — сказал он.
— Полежит до утра, — сказал тюремщик.
— Пусть лучше сейчас заберет, — с обычной своей спокойной медлительностью сказал Легейт, — а то если до утра оставить, могут ведь и растоптать.
Тюремщик повернулся, и они снова пошли вверх по лестнице, и опять тюремщик отомкнул засов на дубовой двери.
— А насчет другой не беспокойтесь, — сказал он. — Я и через решетку могу.
И не стал ждать; дверь за ним захлопнулась, он слышал, как засов со скрипом вошел в паз, но ведь все равно, стоит ему только постучать, а шаги тюремщика уже удалялись вниз по лестнице, но даже и сейчас надо только крикнуть, погромче постучать об пол, и во всяком случае Легейт его услышит, а сам шел быстро, чуть ли не бегом, и думал: Может, он напомнит мне об этом проклятом салате с мясом, или, может быть, он скажет мне — я все, что у него есть, все, что у него осталось, и этого будет достаточно, — и вот стальная дверь, и Лукас так и не двинулся с места, все так и стоит под лампочкой посреди камеры и смотрит на дверь, и он подошел, остановился и сказал таким же резким голосом, каким говорил дядя, и даже еще резче:
— Ну что вы от меня хотите?