— А? — сказал, наконец сержант. — Что? Чего вы хотите?
— Вы едете в форт, — сказала она. — Мы знаем, зачем. Возьмите с собой меня.
— Вас? — сказал сержант; теперь к его словам прислушивались все. — С какой еще стати?
— Там Теодуль, — сказала она. — Мой сын. Мне сообщили, что он погиб в 1916 году, но домой его не отправили… и меня не пускают туда, отыскать его.
— Отыскать? — сказал сержант. — Через два года?
— Я же узнаю его, — сказала она. — Мне бы только попасть туда и посмотреть. Наверняка узнаю. У вас тоже есть мать; представьте, как бы она убивалась, если б вы погибли и вас не отправили бы домой. Возьмите меня. Я узнаю его, уверяю вас. Узнаю наверняка. Возьмите.
Она ухватила сержанта за руку, он попытался высвободиться, но не смог.
— Пустите! — сказал он. — Без приказа я не могу взять вас, даже если б захотел. Нам нужно выполнить задание; вы будете мешать. Пустите же!
Но старуха не выпускала его руки и оглядывала остальных, не сводивших с нее глаз, в лице ее были мольба и надежда.
— Ребята… дети, — сказала она, — У вас ведь тоже есть матери… вы…
— Пустите! — Сержант переложил саквояж в другую руку и на этот раз вырвался. — Уходите! Убирайтесь! — И, взяв старуху за плечи так, что саквояж оказался у нее на спине, повел по перрону к молчаливой толпе, тоже неотрывно глядевшей на происходящее. — Там уже нет ничего, кроме гнилого мяса; вы не сможете его найти, даже если попадете туда.
— Смогу, — сказала она. — Я знаю, что смогу. Послушайте, я продала ферму. Деньги у меня есть. Я заплачу вам…
— Не надо мне платить, — сказал сержант. — Но, будь моя воля, я отправил бы вас туда, чтобы вы нашли своего и прихватили еще одного для нас, а мы подождали бы вас здесь. Только вам ехать нельзя.
Он выпустил ее и почти мягко сказал:
— Возвращайтесь домой и забудьте об этом. Муж с вами?
— Я потеряла и его. Мы жили в Морбиане. Когда война кончилась, я продала ферму и приехала сюда искать Теодуля.
— Тогда возвращайтесь туда, где вы живете теперь. Потому что с нами вы не поедете.
Но она вернулась лишь к толпе, от которой отделилась, и встала, снова глядя на них; ее усталое, бессонное лицо было по-прежнему напряженным, упорным, неукротимым, сержант повернулся к своему отделению и бросил на него еще один злобный, задумчивый взгляд.
— Ладно, — наконец сказал он. — Пошли — у кого не двоится в глазах. Потому что я не хочу нянчиться там с вами, пока не получу один смердящий труп, тем более два.
— Может, сперва выпьем? — сказал один.
— Попробуй возьми.
— Давай я понесу твой саквояж, серж, — сказал другой.
Ответ сержанта был незамысловатым, кратким и непристойным. Он повернулся и пошел, остальные гурьбой двинулись за ним. Их ждал крытый грузовик, в кабине сидели водитель и капрал. Солдаты вытащили пустой гроб из вагона, отнесли его к машине, задвинули в кузов и влезли сами. Для сидения им в кузове была настелена солома; сержант уселся на гроб, по-прежнему крепко сжимая ручку лежащего на коленях саквояжа, словно боялся, что кто-то, может быть, все попытаются его выхватить. Грузовик тронулся.
— А как насчет завтрака? — спросил один.
— Вы уже выпили свой завтрак, — ответил сержант. — Сперва украв его.
Но завтрак был: кофе и хлеб на оцинкованной стойке крошечного бистро, каким-то чудом уцелевшего при бомбардировках, правда, на нем была новенькая железная крыша американского производства, она вздымалась над беспорядочной массой окружавших его полуразрушенных стен. Все было устроено и на этот раз; за еду уже было заплачено из Парижа.