И поэтому прекращение огня оказалось для него громом с ясного неба. Немцев остановили, и он опять стал связным; на рассвете он вернулся из штаба дивизии, два часа спустя, когда он спал на койке солдата, посланного на хозяйственные работы, посыльный вызвал его в штаб.
— Вы умеете водить мотоцикл, — сказал подполковник. Он подумал: Будто не знаешь. И ответил:
— Так точно, сэр.
— Отправляйтесь в штаб корпуса. Там нужны курьеры. У штаба дивизии вас и остальных будет ждать грузовик.
Он даже не подумал: Кого остальных? Подумал лишь: Они убили змея, теперь им нужно избавиться от обрубков, и снова отправился в штаб дивизии, где ждали еще восемь связных из других батальонов и грузовик; все девять поехали этим специальным транспортом служить специальными курьерами при штаб-квартире корпуса, хотя обычно курьеров там хватало, зачем туда потребовали еще их, они не знали, не спрашивали и даже не интересовались; видя все вокруг неизменным, давным-давно знакомым, он бесстрастно думал с легкой, кривой, похожей на улыбку гримасой: Да, змей оказался больше, чем они предполагали. Больше он ничего не узнал ни по прибытии в штаб корпуса, ни в течение последующих двух часов, когда на полной скорости доставлял, обменивал и получал депеши от людей, с которыми никогда не сталкивался прежде, — то были не дежурные сержанты, а майоры, полковники… иногда даже и генералы в транспортных и артиллерийских парках, возле которых стояли замаскированные колонны грузовиков и орудий, дожидаясь темноты, чтобы тронуться в путь, на позиционных батареях, в штабах летных подразделений и на прифронтовых аэродромах, — и за его застывшей, похожей на улыбку гримасой не скрывалось даже любопытства; он был солдатом во Франции двадцать один месяц, из них пять — офицером, и поэтому мог разобраться в открывшейся ему картине: гигантский, неуклюжий механизм войны со скрежетом полз к вынужденной остановке, с тем чтобы повернуть и с грохотом покатить в новом направлении, — поток осевших было на складах боеприпасов, приостановившийся не сам по себе, а вследствие военных успехов, теперь снова хлынул к фронту; впоследствии ему казалось, что он несколько дней носился по этим тыловым дорогам, прежде чем понял, что происходит; он даже не мог вспомнить, когда, где, какой незнакомый голос со встречного грузовика, или с мотоцикла, или, может быть, в одной из канцелярий, где он сдавал одну депешу и брал другую, произнес: «Сегодня утром французы прекратили огонь…» — помнил лишь, что, когда осознал услышанное, он ехал, мчался к вышедшему из-за горизонта солнцу.
И лишь в час пополудни он в конце концов увидел человеческое лицо: на деревенской улице возле кабачка стоял капрал — связной еще в бытность офицером видел его в канцелярии старого батальона: он притормозил и остановился, не слезая с мотоцикла; раньше он этого не делал.
— Нет, — сказал капрал. — Это всего один полк. И они подняли сильную стрельбу по немецкому тылу и коммуникациям. Палят с самого рассвета…
— Но один полк прекратил огонь, — сказал связной. — Один прекратил.
Капрал уже не смотрел на него.
— Промочи горло, — сказал он.
— Кроме того, — сказал связной, — ты ошибаешься. В полдень прекратил огонь весь французский фронт.
— А наш нет, — сказал капрал.
— Пока нет, — сказал связной. — Но вскоре прекратят.
Капрал смотрел в сторону. И молчал. Связной легко и быстро коснулся правой рукой левого плеча.
— Теперь здесь нет ничего, — сказал он.
— Промочи горло, — ответил капрал, не глядя на него. Через час он был так близко от передовой, что видел клубы пыли и дыма и слышал неистовый грохот стянутых туда орудий; в три часа, находясь в другом месте, за двенадцать миль оттуда, он услышал, что стрельба стала вестись размеренными, слитными залпами, словно при салюте или сигналах, и ему представилось, что он видит всю линию фронта от северного побережья Франции до самых Альп, вдоль которой сидят на земле и на корточках грязные, дурно пахнущие солдаты, за четыре года разучившиеся стоять прямо, пораженные, ошеломленные, неспособные поверить, настороженные, исполненные надежды, однако (теперь он это понимал) ничего иного нельзя было ждать; он подумал, чуть не произнес вслух: Да, вот именно. Дело не в том, что мы не верили; мы уже не могли, разучились верить. Это самое страшное, что они сделали с нами. Самое страшное.